Читаем Повесть Белкиной полностью

И вот, у нее/него появляется время: огромный день, в котором он/а предоставлен/а себе. Желательно определиться с полом: «слэш» непременно утомит читающего. Он/а это знает. Он/а не знает лишь, не заснет ли на следующем абзаце. Представляете степень ужаса? Умножим на тысячу и разделим на ноль. Горячо! Время, отданное своим словам, и есть это запрещенное деление.


А вот, допустим, она. Или не допустим? ОК: средних лет, высокая, черноглазая. На руках браслеты: по четыре на каждой. Браслеты звенят, стоит лишь коснуться чего-нибудь, а так как это происходит постоянно, кажется, будто она вся звенит.

А вот, к примеру, он. Как и ее, его мы именем не накажем. Или не одарим. Итак, он: средних лет, высокий, черноглазый. В руках кастеты. Впрочем, кастеты – не более чем блеф, ведь его интересуют слова. Буковки. Более того: он питает к ним особую слабость.


Но тут уж читатель вопит: «Сколько можно?». Читатель – до души в пятках, до кончиков ногтей, до мозга костей, до пены у рта – чувствует себя обманутым с первых же строк. Ему ведь сказали: «Круто! Вся Европа давно…» – а он не понимает, он – никогда не Европа. Ему холодно, страшно: тонет без сюжета!


Скучно, да? Тогда так…


Тема: Порция утренней пурги.

Дата: Fri, 06 Apr 2001

10:56:46+ 0400

Автор: Он

Koму: Она

Поздравляю, маленькая моя Ведьма! Меня вообще-то ситуация так уж сильно не напрягала – ну, дети, так дети – выкрутились бы как-нибудь, но я рад, что все обошлось, потому что это означает: болезненное состояние скоро оставит тебя. Станцию не перепутаю т. к. желаемое предпочитаю делать действительным.

«Нарзан» с утра? Ну-ну! А у меня какое-то отупение в организме – еле-еле заставляю себя мыслить. Кошмар какой-то, словно обкуренный! Причем началось все, когда вошел в кабинет. Может, здесь какая-то черная дыра? ☺ В общем или вобщем, все это фигня, скоро увидимся, целую.

Я.

PS. «Размачивать» (исп.) – делать из мачо обычного человека /БИЭМ, т.2, стр.34/.


– Вот как я пишу роман. Я не создаю его в буквальном смысле этого слова, а предоставляю ему возможность создаваться самому. Приступая к работе над романом, я не знаю, какие события в нем произойдут, как начнется и чем кончится. Я знаю только своего главного героя, своего Ругона или Маккара. Я размышляю о его темпераменте, о его семье, в которой он родился, и о том классе, к которому, как я решил, будет принадлежать, – говорит Эмиль[15].

– Я тоже не знаю, – сказал/а он/а и сделал/а глоток кофе. – Но я еще не знаю и героя. Он настолько размытый, невидимый… какие там сословия, классы! Я давно не вижу его самого, а если и «да», то он ведет себя совершенно иначе, нежели мне представлялось раньше… И (не)одиночество не при чем. Будь или не будь я одинок/а, ничего не изменится: Я НЕ ВИЖУ СВОЕГО ПЕРСОНАЖА!!! НЕ ВИЖУ СМЫСЛА В ЕГО ОПИСАНИИ!

– Все, что мною создано, – это плоды одиночества. Все, что не относится к литературе, я ненавижу, оно мне надоедает, – Франц[16] нервно потирает руки. – Мне кажется невероятным, что я научусь жить с кем-то вместе. Мне надо много быть одному. Страх перед соединением, растворением… Тогда я уже не буду один…

– Да, иногда у меня тоже бывает такое, – он/а закуривает. – Но я не хочу… Словом, нет. Нет. Есть ведь еще и любовь, черт возьми!

– А я вышла замуж за Макса потому, что чем больше я буду стареть, тем больше он будет мной интересоваться, ведь он археолог! – смеется Агата.[17]

 – Пятнадцать лет размышлений!

– Извращенное, впрочем, чисто английское, чувство юмора, – он/а стряхивает пепел. – Но что мне делать? Я потерял/а всё: сюжеты, мысли, желание записывать… – он/а краснеет.

– Друг мой! Медицина – моя законная жена, литература – незаконная, – говорит А.П., прохаживаясь по комнате взад и вперед. – Обе, конечно, мешают друг другу, но не настолько, чтобы исключить друг друга. Так и у вас с вашей фабулой и ее отсутствием: вы никак не желаете понять, что это совершенно нормальное явление, и с ним надо сжиться. Да-да, привыкнуть. Только…для того, чтобы писать, надо писать. Понимаете?

– Я нахожусь в наркотической зависимости от языка, – констатирует он/а. – И, когда слов нет, меня ломает.

– Какое сделал я дурное дело,И я ли развратитель и злодей,Я, заставляющий мечтать мир целыйО бедной девочке моей?
Перейти на страницу:

Похожие книги

Дом учителя
Дом учителя

Мирно и спокойно текла жизнь сестер Синельниковых, гостеприимных и приветливых хозяек районного Дома учителя, расположенного на окраине небольшого городка где-то на границе Московской и Смоленской областей. Но вот грянула война, подошла осень 1941 года. Враг рвется к столице нашей Родины — Москве, и городок становится местом ожесточенных осенне-зимних боев 1941–1942 годов.Герои книги — солдаты и командиры Красной Армии, учителя и школьники, партизаны — люди разных возрастов и профессий, сплотившиеся в едином патриотическом порыве. Большое место в романе занимает тема братства трудящихся разных стран в борьбе за будущее человечества.

Георгий Сергеевич Березко , Георгий Сергеевич Берёзко , Наталья Владимировна Нестерова , Наталья Нестерова

Проза / Проза о войне / Советская классическая проза / Современная русская и зарубежная проза / Военная проза / Легкая проза
Отверженные
Отверженные

Великий французский писатель Виктор Гюго — один из самых ярких представителей прогрессивно-романтической литературы XIX века. Вот уже более ста лет во всем мире зачитываются его блестящими романами, со сцен театров не сходят его драмы. В данном томе представлен один из лучших романов Гюго — «Отверженные». Это громадная эпопея, представляющая целую энциклопедию французской жизни начала XIX века. Сюжет романа чрезвычайно увлекателен, судьбы его героев удивительно связаны между собой неожиданными и таинственными узами. Его основная идея — это путь от зла к добру, моральное совершенствование как средство преобразования жизни.Перевод под редакцией Анатолия Корнелиевича Виноградова (1931).

Виктор Гюго , Вячеслав Александрович Егоров , Джордж Оливер Смит , Лаванда Риз , Марина Колесова , Оксана Сергеевна Головина

Проза / Классическая проза / Классическая проза ХIX века / Историческая литература / Образование и наука
Николай II
Николай II

«Я начал читать… Это был шок: вся чудовищная ночь 17 июля, расстрел, двухдневная возня с трупами были обстоятельно и бесстрастно изложены… Апокалипсис, записанный очевидцем! Документ не был подписан, но одна из машинописных копий была выправлена от руки. И в конце документа (также от руки) был приписан страшный адрес – место могилы, где после расстрела были тайно захоронены трупы Царской Семьи…»Уникальное художественно-историческое исследование жизни последнего русского царя основано на редких, ранее не публиковавшихся архивных документах. В книгу вошли отрывки из дневников Николая и членов его семьи, переписка царя и царицы, доклады министров и военачальников, дипломатическая почта и донесения разведки. Последние месяцы жизни царской семьи и обстоятельства ее гибели расписаны по дням, а ночь убийства – почти поминутно. Досконально прослежены судьбы участников трагедии: родственников царя, его свиты, тех, кто отдал приказ об убийстве, и непосредственных исполнителей.

А Ф Кони , Марк Ферро , Сергей Львович Фирсов , Эдвард Радзинский , Эдвард Станиславович Радзинский , Элизабет Хереш

Биографии и Мемуары / Публицистика / История / Проза / Историческая проза