Повесть Белкиной

– Совсем немного? – то ли радуюсь, то ли расстраиваюсь.

– Не бери в голову, – душа с трудом отмывается и накрывает собой буквы; они оттаивают, а я обнаруживаю на полу еще одну красную лужу.

– Милая! – качаю головой. – Как всё запущено! Что ж это, тудыть, такое? Куда, тудыть, ни плюнь, – везде капает, и всё – живое, и всё – жжёт… Как же мне с этим добром разбираться теперь? Что делать-то?

– А ничего. Принцип у-вэй помни, – сказала душа, сворачиваясь в клубочек.

Захотелось погладить ее, но что-то меня удержало.

– Да ладно, чего теперь, раз ты вернулась… – сев на пол, я долго терла виски. – Только… как же Сам Текст?

– Т-с-с, – душа прикрыла мне рот чем-то. – Я обещаю.

– Обещаешь? – я посмотрела туда, где, как мне казалось, пряталось Моё Самое: да так оно и было, к не/счастью…

* * *

Сто десятое ноября

О буквах

: букв всегда мало, они ускользают из-под чего-то нематериального – в материальную закорючку на бумаге. Буквы делятся на природные и загранпаспортные. Природные буквы создают природную речь; загранпаспортные также создают речь, только иной природы, и по курсу евро. Буквы бывают толстые и тонкие, высокие и низкие, колючие и мягкие, выросшие из иероглифа и не выросшие из иероглифа. Буква не любит толпы. Буква интровертированна, она всегда – вещь в себе: лишь, так скажем, «сочетавшись со слогом» и надумав стать словом, буква поворачивается к лесу задом, и тогда Иван-дурак аплодирует: «Эк, я, прочитал-таки!»

Буква очень нежна и хрупка. Буква вся сахарная – неосторожное движение, и она уже легко: тает, бьется, ломается, исчезает. Букву очень легко спугнуть. Единственное неправильное действие – и ускользнет навсегда. Буква женственна, даже когда прикидывается Ы (Ы, кстати, самая женственная буква, как, впрочем, и Ъ).

Буква любит поспать подольше: редко соглашается быть написанной с утра пораньше. Буква – полька-бабочка, отдается всегда бесплатно. Буква – чистое и святое существо, если, конечно, не пребывает в запое. Когда буква пьет, ее лучше не трогать. Вначале была Буква.

– Говорите по-человечески, – сказал Орленок Эд. – Я и половины этих слов не знаю! Да и сами вы, по-моему, их не понимаете!

– Но где пишущий? И где пашущий? И знакомо ль иное рвение? – голос из томика стихов.

– Он опять испортил мне выходные, – требующий сочувствия голос в телефонной трубке.

Забыла, что отвечают в таких случаях.

* * *

Сто одиннадцатое ноября

Имбирь… Нежный, терпкий, пряный… Когда я первый раз попробовала его – тонкие розовые лепестки на деревянном блюде – в японском ресторанчике, и тот обжег мне горло, услышала: «Деньги дерешь, а корицу жалеешь!» Жужжание удаляющегося моторчика Карлсона привело в секундное замешательство: «Неужто – правда?». И действительно: запах Страны Й. пк. н – крестик любви на карте мира – был смесью запахов имбиря (эроса) и корицы (праздника): жжение и ласка.

Фазамазахизм! «Чего?» – переспросили меня, но я не стала переводить общую лексику. На столике стояли трупики цветов, мы жевали мертвых креветок и отчаянно ругались. Тогда-то я и различила этот миллиметровый шажок от любви к ненависти, и шагнула, и возненавидела – но не б.-у.шного возлюбленного, и вообще – не человека (человек для ненависти – равно как и для любви – слишком слаб), – а слово «перевод», и где-то в солнечном сплетении ёкнуло…

* * *

[Plexus solaris]

Московскому метрополитену, амбивалентно

Да нет… Это, конечно, совершенно невозможно, немыслимо, неправдоподобно.

Встретить в метро (эскалатор вверх, эскалатор вниз), в толпе, крикнуть левым зрачком, заметив, будто нечто подобное – затертый, а потому – едва ли реальный, сюжет.

Не бывает, если, конечно, не фильм: дважды вверх, дважды вниз, и – провались оно трижды! – что-то неровно стучит под часами, и еще, еще сильнее: может, за Тразикором – он пульс уряжает? Главное его не совсем сбить – пульс.