Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909

В Нижнем это произвело колоссальное впечатление. Впервые нижегородцы убедились в силе печатного слова, и название «корреспондент» перестало быть бранной кличкой, внушая даже некоторое уважение.

Ведь, действительно, ярмарочных корреспондентов купцы покупали за четвертной билет, и они, предварительно выпив с заказчиком, выхваляли потом на чем свет стоит его товары.

И вдруг появились люди, которых нельзя купить и которые стоят за правду и за интересы маленького человека. Совершился настоящий переворот в сознании общества, сразу поднявший значение провинциальной печати, роли которой Короленко всю жизнь придавал огромное значение.

Он внимательно следил за газетами, и столичными, и провинциальными, и делал из них вырезки, которые сортировал, подготовляя материал для задуманной им вместе с Анненским книги «Десять лет в провинции». После него остался целый шкаф этих вырезок, но мечты свои они так и не осуществили. Короленко написал только вводную главу, а дядя и вовсе не приступал к писанию.

Дядя вообще не любил писать. Насколько легко и хорошо он говорил, настолько трудно давалось ему изложение своих мыслей на бумаге. Часто он задумывал очень интересные статьи, с увлечением излагал их Короленко и тете, а приступить к писанию не мог, мучился, сердился, но не в состоянии был преодолеть отвращения к перу.

Однажды ему была заказана из Петербурга ответственная статья о Чернышевском для крупного издания «Эпоха великих реформ». Собрав весь материал, обдумав все до малейших деталей, он рассказал Владимиру Галактионовичу и тете весь ход своих мыслей, но писать не начинал. Несколько недель он ходил по комнате, уверял, что болен и ему придется отказаться от статьи.

Короленко называл эту болезнь, возникающую перед каждой серьезной работой, «статейная инфлуэнца».

Мы с тетей так привыкли к периодическим дядиным заболеваниям, что не придавали им значения и не беспокоились.

Тетя, напротив, хворала очень редко, почти никогда. Но если это случалось, я впадала в настоящую панику, боялась за нее невыносимо. Когда дядя уходил, я садилась возле ее постели и не отходила ни на шаг. Она много спала в болезни и притом совершенно беззвучно. Я не сводила с нее глаз, и мне казалось, что она уже не дышит. Дрожа от ужаса, я, наконец, не выдерживала, зажигала свечку и подносила ее к самому тетиному лицу. Мне хотелось убедиться, что она еще жива. Я придвигала свечу так близко, что чуть не обжигала тетю. Я хитрила сама с собой, понимая, что этим разбужу ее, но именно этого я ведь и добивалась.

Когда она просыпалась, я бросалась к ней на шею, просила у нее прощения, уверяя, что она не дышала. Она смеялась, и мир был заключен.

С дядей было иначе. Его инфлуэнца не проходила до тех пор, пока ему не удавалось написать статью.

Труднее всего ему было начать. Затем все шло легче. Так случилось и со статьей о Чернышевском. Наконец, раз, в отсутствие дяди, Короленко, зайдя к нам, сел за его письменный стол и со своей обычной легкостью набросал то начало, которое много раз слышал от дяди.

Когда дядя вернулся, Короленко сказал ему:

— Ну, садитесь же, Николай Федорович, пишите. Ведь начало вы уже написали, а теперь все напишется само собой. Отказываться поздно.

— Как написал! — вскричал дядя. — Ничего я не написал и не напишу. Говорю вам, я болен и сегодня же телеграфирую, что отказываюсь по болезни.

— Да вы посмотрите, — настаивал Короленко.

Дядя сел к столу, и, увидав полстраницы, написанные почерком Короленко, засмеялся. Затем, внимательно прочитал их и удивленно вскричал:

— Так ведь это как раз то, что я хотел сказать! Как вы узнали?

— От вас и узнал. Вы не один раз рассказывали это нам с теточкой.

— Ну, не отвлекайтесь, продолжайте. Времени осталось немного.

Дядя уже не слушал. Обмакнув перо, он быстро писал с того самого места, где остановился Короленко. Теперь ему действительно казалось, будто он сам и написал первые строки. Статью он окончил к сроку, и она была признана одним из наиболее удачных его произведений.

Раз в год, перед началом губернского земского собрания, происходило приблизительно то же самое. Только тут Короленко помочь ему уже не мог. Дяде надо было написать подробный отчет о ходе статистических работ. Ну чем его могло затруднить это? И программа работ, и план обработки материалов, и все вводные теоретические статьи были им вчерне даже набросаны, а богатый цифровой материал полностью сохранялся в памяти.

«Ведь цифры запросто со мной живут

Две придут сами, третью приведут»,

— говорил он про себя, перефразируя Пушкина.

Но это не помогало, и писать ему было все-таки тяжело. Если бы он мог сделать отчет устно перед собранием, он ни минуты бы не затруднился. Отчет вышел бы блестящим и убедительным. Но писать… этого он не любил. А между тем доклад должен был быть к собранию отпечатан и роздан членам.

Существуй в то время диктофон, Анненский, наверное, написал бы вдвое больше статей и заняли бы они у него вдвое меньше времени.