Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909

Так мы и остались на время со своими недоумениями. Студенты разъехались, а мы должны были кончать гимназию — мы ведь только что перешли в последний восьмой класс.

Приезд московских студентов сыграл для нас большую роль. Мы как-то почувствовали себя взрослее. Кончилось наше отрочество. Мы входили в ряды учащейся молодежи и уже не боялись так «взрослых», как до сих пор. Студенты не только не поссорили нас с «отцами», а даже как будто сблизили с ними. Они стали для нас не только кровными родными, но и близкими и, во всяком случае, очень интересными людьми.

Теперь я иногда принимала участие в их разговорах, и Владимир Галактионович стал играть в моей жизни еще большую роль.

Нижегородская интеллигенция.

Местная пресса

Жизнь наших «отцов» в Нижнем была очень наполнена. Короленко, хотя он тогда и бросил всякую службу и жил исключительно литературой, никогда не мог с головой уйти в художественное творчество. Кипевшая вокруг жизнь притягивала его, и он постоянно отвлекался от беллетристики, чтобы взяться за перо публициста и принять участие в местных делах и общественной борьбе. И его участие часто имело решающее значение.

Помню, как блестяще он провел операцию против воротил банка. Богатые дворяне-помещики привыкли считать себя бесконтрольными хозяевами банка. Привлекая в него в качестве вкладчиков мелкий люд, они щедрой рукой раздавали ссуды «своим» людям, высоко оценивая их имения. Банковские дела все более запутывались, а ревизионные комиссии, тоже из «своих», сквозь пальцы смотрели на отчеты правления, подвергая риску разорения всех мелких вкладчиков.

Короленко узнал о махинациях и начал кампанию в Казанской газете. К кампании он привлек А. И. Богдановича. В «Нижегородском листке» цензура не пропускала нападок на банк, а в Казани, в «Волжском вестнике» ничего, печатали. Опубликованные сведения произвели настоящую сенсацию. Вкладчики заволновались. Стали требовать правительственной ревизии. Дело кончилось судом над банковскими воротилами. Главный виновник покончил с собой, не дожидаясь суда, но мелкие вкладчики, вложившие в банк жалкие гроши, были спасены.

В Нижнем это произвело колоссальное впечатление. Впервые нижегородцы убедились в силе печатного слова, и название «корреспондент» перестало быть бранной кличкой, внушая даже некоторое уважение.

Ведь, действительно, ярмарочных корреспондентов купцы покупали за четвертной билет, и они, предварительно выпив с заказчиком, выхваляли потом на чем свет стоит его товары.

И вдруг появились люди, которых нельзя купить и которые стоят за правду и за интересы маленького человека. Совершился настоящий переворот в сознании общества, сразу поднявший значение провинциальной печати, роли которой Короленко всю жизнь придавал огромное значение.

Он внимательно следил за газетами, и столичными, и провинциальными, и делал из них вырезки, которые сортировал, подготовляя материал для задуманной им вместе с Анненским книги «Десять лет в провинции». После него остался целый шкаф этих вырезок, но мечты свои они так и не осуществили. Короленко написал только вводную главу, а дядя и вовсе не приступал к писанию.

Дядя вообще не любил писать. Насколько легко и хорошо он говорил, настолько трудно давалось ему изложение своих мыслей на бумаге. Часто он задумывал очень интересные статьи, с увлечением излагал их Короленко и тете, а приступить к писанию не мог, мучился, сердился, но не в состоянии был преодолеть отвращения к перу.

Однажды ему была заказана из Петербурга ответственная статья о Чернышевском для крупного издания «Эпоха великих реформ». Собрав весь материал, обдумав все до малейших деталей, он рассказал Владимиру Галактионовичу и тете весь ход своих мыслей, но писать не начинал. Несколько недель он ходил по комнате, уверял, что болен и ему придется отказаться от статьи.

Короленко называл эту болезнь, возникающую перед каждой серьезной работой, «статейная инфлуэнца».

Мы с тетей так привыкли к периодическим дядиным заболеваниям, что не придавали им значения и не беспокоились.

Тетя, напротив, хворала очень редко, почти никогда. Но если это случалось, я впадала в настоящую панику, боялась за нее невыносимо. Когда дядя уходил, я садилась возле ее постели и не отходила ни на шаг. Она много спала в болезни и притом совершенно беззвучно. Я не сводила с нее глаз, и мне казалось, что она уже не дышит. Дрожа от ужаса, я, наконец, не выдерживала, зажигала свечку и подносила ее к самому тетиному лицу. Мне хотелось убедиться, что она еще жива. Я придвигала свечу так близко, что чуть не обжигала тетю. Я хитрила сама с собой, понимая, что этим разбужу ее, но именно этого я ведь и добивалась.

Когда она просыпалась, я бросалась к ней на шею, просила у нее прощения, уверяя, что она не дышала. Она смеялась, и мир был заключен.

С дядей было иначе. Его инфлуэнца не проходила до тех пор, пока ему не удавалось написать статью.