Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909

Лектор он был очень талантливый, и в его изложении такая, по-видимому, сухая материя, как историография, оживала и даже волновала. Он рисовал прекрасные образы историков средневековья, делал экскурсы в их работы, захватывая внимание всей аудитории. Скоро у него образовалась группа постоянных учениц, не меньшая, чем у Введенского. Да и те, кто не принадлежал к признанным поклонницам, с удовольствием и с пользой принимали участие в его интересных семинарах.

Параллельно с ним читал историю средневековья профессор Форстен. Не особенно блестящий лектор, он совершенно не искал популярности, избегая разговоров и знакомств с курсистками. Но его лекции были так содержательны и интересны, что невольно захватывали внимание. Даже экзамены Форстен умел сделать интересными, пользуясь любым поводом, чтобы раздвинуть наш исторический горизонт.

Он развеял, как дым, вынесенный из гимназии миф о самой скучной эпохе — средневековье, да еще, что история средневековья трудная и запутанная.

С самим Форстеном у нас не завязалось никаких знакомств, но многие из нас пришли к мнению, что как раз история средневековья наиболее интересная и нет в ней запутанности и особой трудности.

Интенсивно занимаясь на Курсах, мы не хотели отставать и в понимании общественных вопросов. Прежде всего, мы решили изучить как следует труды Маркса. Пригласили по чьей-то рекомендации руководить нашими занятиями одного специалиста-марксиста.

К сожалению, рекомендация оказалась не из удачных. Может быть, сам он и хорошо знал Маркса, но передать свои знания совершенно не умел. Монотонным голосом он читал одну главу за другой, предлагал трафаретные вопросы и давал такие нудные объяснения, что к концу занятий начинало сводить челюсти.

Никак я не могу вспомнить, одолели ли мы с ним хотя бы первый том. Возможно, ему, как и большинству развивателей, пришлось продолжить свои уже одинокие занятия на Шпалерной в ДПЗ, где мне приходилось бывать по делам Красного Креста.

Дома у нас тогда бывало довольно много народа, благо квартирная хозяйка ни в чем нас не стесняла.

Больше всего мы сблизились с кружком сибиряков, в который, кроме студентов-сибиряков входили известный исследователь Сибири Г. Н. Потанин, его жена и другой сибиревед Ядринцев. Это были люди, безусловно, интересные и подкупавшие беззаветной преданностью своему делу. Они горячо интересовались Сибирью, изучали ее, гордились ею, пророчили ей громадное будущее и готовы были всякого, ничем, в сущности, с Сибирью не связанного, обратить в свою веру и увлечь открывающимися перед ней блестящими перспективами.

Я начала гордиться тем, что хоть и в 6 лет, но провела чуть не целый год в настоящем сибирском городке Таре.

В этом году началась наиболее для меня ценная дружба, не прерывавшаяся до ее смерти, с Марией Вильямовной Беренштам, позже Кистяковской, одной из самых умных и интересных женщин, с которыми меня сводила судьба.

Она была несколько старше нас по возрасту и значительно развитее и начитаннее. Мне очень понравилась и вся ее семья, с которой она меня вскоре познакомила. Отец — убежденный украинофил Вильям Людвигович, его старшая дочь, Анна Вильямовна, игравшая роль хозяйки в семье, рано лишившейся матери, и два брата-студента, Владимир и Михаил. Меньше других меня привлекал только старший из братьев, Владимир, человек, правда, очень талантливый. Он был удивительный рассказчик, и своими страшными историями, всегда случавшимися с ним самим, мог доводить слушателей чуть не до нервных припадков. Я до сих пор не могу равнодушно вспоминать рассказ о человеке, укушенном бешеной собакой, и всех его переживаниях.

Младший брат, на мой взгляд, был гораздо умнее его. Он не старался все время проявлять себя, держась гораздо скромнее. И все же самой умной и интересной была Мария Вильямовна.

У Бернштамов я познакомилась в тот год с некоторыми украинцами и с русскими украинофилами, нередко собиравшимися у них: с Цветковским, с киевским профессором Лучинским, приезжавшим иногда в Петербург, и с его учеником — молодым ученым-историком В. А. Мякотиным, работавшим исключительно над историей Украины.

Впоследствии Мякотин не продолжил ученой карьеры. Он перешел к публицистике и стал одним из редакторов журнала «Русское богатство». С Берншта-мами и в особенности с Марией Вильямовной он состоял в очень близких, дружеских отношениях еще с Киева, где кончил университет.

Семья Мякотиных была очень дружная, и все они, братья и сестры, обожали свою старую слепую мать.

Однажды, встретив на Курсах Марию Вильямовну, я обратила внимание на ее печальный расстроенный вид. Я стала расспрашивать ее, не случилось ли у них дома чего-нибудь.

— Не у нас, — ответила она, — а у Мякотиных. У них исчез младший брат.

— Как исчез? — спросила я. — Арестован?

— Неизвестно. Он учился в Кронштадской гимназии. Оттуда запросили, почему он не явился в класс в понедельник, уехав в субботу к родным в Петербург. От них он ушел в воскресение вечером, сказав, что едет в Кронштадт, и они были уверены, что он там. От матери они скрывают. Саша — младший сын, ее любимец.