Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909

Наступило 19 февраля, и тут Введенский помирил всех. Он явился, как и предупреждал, и к чему мы были готовы. Но перед началом очередной лекции он неожиданно произнес митинговую речь, оскорбившую всех курсисток.

Он обозвал курсисток стадом баранов, бессмысленно идущих за своими вожаками, а вожаков — трусами, прячущимися за спины других.

И «бараны», и «вожаки» были жестоко обижены. Некоторые из собравшихся на лекцию после этих слов выскочили из аудитории. В несколько минут весть о нанесении курсисткам оскорбления облетела все Курсы.

Пока он дочитывал лекцию, буквально все Курсы столпились на широкой лестнице, по которой он должен был спускаться.

Едва он показался из аудитории и пересек залу в направлении лестницы, из толпы курсисток раздалось шиканье, все усиливавшееся по мере того, как он спускался.

Я хорошо помню эти неприятные минуты. Помню его, теперь красное, непривычно смущенное лицо. Помню, как он остановился вверху лестницы, как будто намереваясь, что-то сказать. Но шиканье не прекращалось. Он махнул рукой и стал спускаться точно сквозь строй, намеренно неторопливо. Помню и раскрасневшиеся лица курсисток, расстроенные, не торжествующие.

Чувствовалось, что исполнение этого, как они считали, долга совсем не было им приятно. Как-никак мы освистали лучшего из своих профессоров, хотя в данном случае и зарвавшегося.

Слух об инциденте, конечно, быстро распространился. Ему, правда, очень трудно было придать политическую окраску, но в «сферах» решили, не закрывая Курсы, в назидание исключить двух или трех зачинщиц.

Мы втроем уже готовились к интересной роли пострадавших героинь.

Но — новая сенсация!

Никого не исключили! И — что самое неожиданное — не исключили по требованию — не по просьбе, а по требованию — профессора Введенского.

Узнав на заседании комитета профессоров о предстоящих исключениях, он заявил, что, если хоть одна курсистка будет исключена по этому делу, он немедленно уйдет с Курсов навсегда.

Лишиться таким образом лучшего профессора было в высшей степени неловко. Нас оставили. Из героинь мы превращались в прощенных — пусть мы и не просили о прощении — и обязанных своему принципиальному врагу. Нам жалко было бы расставаться с Курсами. Но и положение наше оказывалось далеко не приятным.

Голод

Впрочем, наши мысли в это время были в значительной степени отвлечены другим. Худшие опасения понимающих людей осуществились. Охвативший все Поволжье неурожай вследствие не своевременно принятых мер, породил к концу зимы острый голод в ряде приволжских губерний[4]. Отрицать это было уже трудно. Правительственная пресса пыталась только затушевать размеры бедствия, а администрация — по возможности городить препятствия попыткам общества придти на помощь голодающим. Но это было нелегко. Молодежь настойчиво пользовалась всяческими лазейками, чтобы пробраться на места и принять участие в борьбе с голодом.

Под Москвой вел энергичную борьбу с голодом Л. Н. Толстой, в Нижегородской губернии — В. Г. Короленко.

Во всех высших учебных заведениях, да и во многих средних шли сборы на голодающих. Наши Курсы тоже были захвачены общей волной. Многие курсистки отложили экзамены на осень и, не дожидаясь конца занятий, поехали в деревни открывать столовые.

Я со своей ближайшей подругой и сожительницей М. А. Колендо решила тоже поехать в Нижний и просить В. Г. Короленко поручить нам одну из столовых. Он нас направил в Сергачевский уезд.

Нам было очень страшно, когда мы подъезжали к селу Китаеву, где предстояло открывать столовую. Но все устроилось легко и просто. Мы созвали сход и изложили наше дело. О столовых крестьяне уже слышали. Остро нуждавшихся в селе оказалось много, и нам тут же выделили дом для столовой и избу для нас. Вызвались две бабы-стряпухи и несколько крестьян для помощи в закупках.

Контроль был взаимный и очень внимательный, так что нам удалось сделать необходимые закупки не дороже, чем в других столовых, и составить списки обедающих без особых обид и неудовольствий. С местным населением мы подружились. Бабы приносили нам лечить ребят. Правда, из нашего лечения получалось мало проку. Как мы ни бились, истощенные ребятишки не хотели выздоравливать. Наконец, приехавший земский доктор определил эпидемию скарлатины. Должно быть, он доложил об этом в земской управе, и через некоторое время пришло постановление закрыть нашу столовую, как распространяющую заразу, а взамен ее выдавать крестьянам продукты.

Крестьяне, не верившие в заразу, очень огорчились, да и мы тоже. Мы были уверены, что в деревенских условиях зараза и без столовой будет распространяться. Но делать было нечего. Приехал земский начальник проследить за немедленным исполнением решения, и нам пришлось спешно ликвидировать полюбившееся нам дело.

Правда, наступило лето, и столовые повсюду закрывались.

Моя подруга уехала к своим, а я вернулась в Нижний. Там моя столовая причинила мне еще много волнений. Я составила подробный отчет об израсходованных суммах. Тетя просмотрела его и вдруг спросила меня: