Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе

Так что десятки рапортов русского посольства, повествующих об «упорном давлении на царя и кабинет со стороны общества и военных кругов, пораженных преувеличенным национализмом и самообольщением», ничуть не нагнетали: именно так всё и было. Общественное мнение, «сгущаясь»,

стало мощным фактором, определявшим решения властей, и прогноз Анатолия Неклюдова — «в любом случае болгары пойдут напролом, увлекая за собой царя» — оказался точным.

В принципе, Фердинанд тоже хотел, чтобы его царство стало побольше и посильнее, — иное дело, что ему было «более по сердцу перенесение вопросов на почву дипломатических переговоров, к которым он чувствует себя гораздо более способным и призванным, нежели к рассечению гордиева узла мечом».

Однако на сей раз уже многократно дававшая плоды умеренность входила в диссонанс с общим настроем: открытые обвинения царя в трусости перед турками и измене национальному делу заставляли его идти навстречу «вкоренившимся народным пониманиям».

Иначе говоря (вновь слово Анатолию Васильевичу Неклюдову), «для Фердинанда противиться войне значило бы отказаться от власти. Фердинанд боится пуще всего восстановить против себя болгарское офицерство, т. е. единственную силу, на которую он в течение двадцати пяти лет опирался, как на янычар, при том что эти янычары не питали к нему ни искреннего уважения, ни истинной преданности».

И только жесткость, только решительность могли обеспечить царю и уважение, и преданность не только в кулуарах, но и на самом широком уровне.

К тому же: а почему нет? Разговоры о «международном праве», «взаимных болезненных уступках», «Берлинском акте, которому нет альтернативы» и Европе, которая не позволит, после самовольных и вполне удачных отмен их явочным порядком — от Воссоединения до Независимости, не говоря уж о шалости Вены с аннексией Боснии и Герцеговины, — уже никого ни в чем не убеждали. Особенно — после наглого до изумления нападения Италии на Турцию под предлогом «желания иметь колонии и близости Ливии к итальянскому побережью»

и неожиданно быстрого поражения Порты.

Раз за разом убеждаясь, что можно всё — кто смел, тот и съел — и что турки слабы, балканские политики справедливо пришли к единственно логичному выводу: любой международный акт, по сути, является филькиной грамотой, если для желательного нарушения подобрать удачный момент и пригрозить Европе войной, если она откажется поддержать. А уж если пригрозить не вразнобой, но хором, так и вообще Европа прогнется, выразив глубокую озабоченность и, как самый максимум, предложив провести конференцию.

Хор же постепенно формировался. Греция, недавно позорно проигравшая войну с турками, хотела реванша. Черногория, алчущая выхода к морю, Сербия, обиженная на Австро-Венгрию за аннексию сербских земель, да еще и воспламененная «великосербской идеей» Болгария, ни на день не забывавшая о «третьей сестрице», были готовы рубить гордиев узел, — а в тени кулис маячила еще и Россия, пока не готовая к большой войне, но готовая на всё, чтобы взять реванш за «вторую Цусиму». Так что младшие партнеры Петербурга, зная это наверняка, взяли курс на то, чтобы, как выразился один из русских дипломатов, «заварить с крупной надеждой на успех балканскую кашу». И даже если какие-то сомнения еще были, они сошли на нет после появления венского проекта создания автономной Албании, включавшей в себя значительную часть Македонии.

Болгар, у которых «третья сестрица» была больным местом, и сербов, тоже зарившихся на албанское побережье, сама возможность обретения Албанией «расширенной» автономии буквально толкнула навстречу друг другу. И даже Никола Черногорский, порвавший все связи с Сербией после попытки «великосербов» силами террористов расшатать ситуацию в княжестве и подмять его под Белград, в такой ситуации счел возможным помириться с Карагеоргиевичами.