Повесть о юности

— А чего он? — в том же тоне возмущения совершившейся несправедливостью говорил он в другой раз об учителе. — Я поднимаю руку, а он не спрашивает. Небось как не выучу, так тут же вызовет! А то тянешь, тянешь руку…

На уроках он вертится, перебивает учителя, подает реплики, высоко и порывисто поднимает руку, при успехе бурно радуется, при неудаче рвет бумагу, ломает карандаши, ручки или, бросив книги в парту, демонстративно смотрит в окно. Он может охотно, наперебой с другими, броситься выполнять любое поручение учителя и в то же время на его просьбу поднять упавшую у доски тряпку ответить недовольным ворчаньем:

— Все я да я!

Он вообще — как ежик, живущий в мире врагов, вечно готовый к обороне. И военная сумка, с которой он ходит в школу, и книга, и любой предмет могут стать для него орудием борьбы. А если ничего нет под руками, он выпятит вперед грудь, сделает страшные глаза и идет на врага с открытым забралом.

— Ты что?.. В лоб хочешь? А ну, давай!

* * *

После случая с тетрадью Полине Антоновне захотелось поговорить с матерью Васи. Однако на все ее приглашения он приносил ей один ответ: «мама работает», «мама не может», «мама больна». Заподозрив, что Вася просто не передает матери эти приглашения, Полина Антоновна пошла к ней сама.

— А мама на работе! — прямо в дверях, лишь только увидев учительницу, заявил Вася.

— Ну, а войти-то мне все-таки можно? — улыбнулась Полина Антоновна.

Она вошла, окинула взглядом комнату. Комната длинная, узкая, «холстиком». У одной стены две кровати, у другой — стол, небольшой диванчик; у окна другой столик с книгами, с отдельной лампочкой, — рабочий столик Васи. Над этим столиком — самодельный плакат, на нем портрет и старательно выведенная витиеватым шрифтом надпись:

«Бороться и искать, найти и не сдаваться».

— Что это? — спросила Полина Антоновна.

— Да так! — уклончиво ответил Вася.

— А портрет чей?

— А вы разве не узнаете?

— Я вижу — Циолковского. А почему?

— Так!

— Ну, если «так», пусть будет «так». Не хотите говорить — не нужно, — верная своей тактике не нажимать в разговорах, сказала Полина Антоновна. — Значит, мамы нет? Что же, она всегда так поздно работает?

— Она сегодня дежурит.

— Она у вас… — старалась припомнить Полина Антоновна, — медицинская сестра, кажется?

— Старшая медицинская сестра. В больнице.

— Хорошая работа!

— Работа-то хорошая… — как-то неопределенно согласился Вася.

— А что?

— Да ничего. Так!

Но потом Вася разговорился, и тогда оказалось, что он очень любит свою мать. Полина Антоновна улавливала в его голосе то заботливые, то теплые, то почему-то тревожные нотки.

— Да так-то она у меня сознательная! — говорил Вася, и лицо его становилось мягким, теплым. — Нервная только! — На лице Васи появлялось тревожное выражение. — Войны очень боится, атомной бомбы. — На лице Васи улыбка, мягкая, немного снисходительная. — Только не за себя она боится, — вдруг опять тревожно, почти испуганно замечает Вася. — Нет, вы не думайте! Она за людей боится. Люди, говорит, опять будут мучиться! Она вообще к людям хорошо относится, за людей страдает. Вот плохо кому-нибудь у них в больнице, умирает кто-нибудь — она ночь не будет спать, плачет даже. Или выздоровел кто-нибудь, а близких-то у него нет, ну, знаете, инвалид какой-нибудь, или старушка одинокая, или приезжий. Ну, одним словом, помочь человеку надо. Она ничего не пожалеет, свое отдаст… Вот только нервная! Больная она у меня совсем!

Полина Антоновна представляла себе мать Васи действительно больной, изможденной женщиной. Когда же та в конце концов пришла в школу на родительское собрание, Полина Антоновна увидела женщину довольно молодую, энергичную, даже красивую, с горячими, пожалуй слишком горячими, черными глазами. Они, эти глаза, в упор смотрели на собеседника и своим блеском реагировали на каждое его слово.

Полина Антоновна в это время была как раз очень рассержена на Васю за какую-то новую грубую выходку и после собрания попеняла на него его матери, Надежде Ивановне. При этом она сгоряча даже несколько преувеличила Васину вину, ожидая, как это обычно случается, сопротивления со стороны матери, защиты и оправдания сына. Но вместо этого глаза Надежды Ивановны сверкнули негодованием, и она как будто бы даже обрадовалась.

— Ну вот! — горячо проговорила сна. — У других дети как дети, а мне за своего только краснеть приходится! Ладно ж! Я с ним поговорю! Ему и за новое попадет, и за старое, и за три года вперед попадет!..

Этот разговор, происходивший после собрания, когда тебя окружают родители и нужно побеседовать и с одним, и с другим, и с третьим, естественно, получился коротким и поверхностным. Но нотка строгости, прозвучавшая в словах Васиной матери, Полине Антоновне понравилась. Редкая нотка!