Повесть о юности

Полина Антоновна любила свой учительский коллектив и сжилась с ним. Пусть это были разные люди, иной раз очень разные — и энтузиасты, отдающие душу, и «урокодавцы», совмещающие в двух, а то и в трех школах, — но с годами между ними, возникло что-то общее, сблизившее их. Привыкли понимать друг друга с полуслова и в короткие встречи на переменах оценивать то или иное событие, нарушившее нормальный ход жизни; или в свободный час, попросту именуемый «окном», поспорить об ученике, плохом или хорошем, о том, как же нужно его в конце концов понимать, о своих удачах и неудачах в работе с ним; или затеять дискуссию о больном педагогическом вопросе, посетовав попутно на неповоротливость министерства и нехорошую, затянувшуюся оторванность от жизни школы Академии педагогических наук; или поделиться своими впечатлениями о прочитанной книге, о последнем занятии политкружка, о виденном спектакле.

Здесь же, в учительской, спустившись со вздохом на мягкий диван, можно было в беседе с товарищем пожаловаться на здоровье, на усталость, на безмерную тяжесть педагогического труда, на непонимание этого многими и многими, которым нужно бы это понимать и ценить, посоветоваться о том, как лечить больные ноги, на которых приходится часами стоять в классе, поговорить о личной жизни, о жизненных наблюдениях и впечатлениях, событиях и происшествиях, о том, как то или иное событие отзывается на детях, на молодежи, — и вот, смотришь, снова разговор вернулся к своему, к основному, дорогому и близкому — к работе.

Так постепенно, годами, создавалось то чувство локтя, которое сплачивало ядро учительского коллектива. Из него уходили одни, приходили в него другие, но чувство локтя сохранялось. Некоторые из новых учителей были неудачны, другие, наоборот, интересны и приносили в коллектив, в его традиции что-то свое.

Так, очень неудачным оказался преподаватель психологии Иван Петрович Рябцев, маленький, невзрачный на вид, с тонким, пискливым голосом, казавшимся совсем детским по сравнению с басами его учеников. Проходя по коридору во время уроков, можно было безошибочно определить, где ведет урок Иван Петрович, — из его класса всегда несется сплошной шум, гул и крики. Полине Антоновне еще не приходилось иметь с ним дела — психологию ее «воробышки» будут изучать только на будущий год, в девятом классе. Но об Иване Петровиче шли разговоры в учительской, шла речь и на педсовете, и директор на одном из районных собраний сетовал на педагогические вузы, выпускающие зачастую совершенно неподготовленных и неприспособленных учителей, не знающих, как приступиться к делу.

Очень ценным пополнением коллектива был пришедший в этом году Сергей Ильич Косарев, преподаватель физики. Подвижной и деловитый, он был врагом всяких сентиментальностей с учениками и в основу своей работы положил правило, что с ребят нужно больше требовать и больше их занимать.

Раньше физику в школе вел старичок, доживавший последние годы, слабый и равнодушный ко всему. Сергей Ильич застал в физическом кабинете полное запустение: шкафы без стекол, приборы без подставок, электрораспределительный щит, который не действовал. Вот он и начал, как он говорил, подражая Василию Теркину, «сабантуй». Он все вычистил, привел в порядок и стал добиваться у директора средств на остекление и дооборудование физического кабинета. Директор хитро улыбался, делая в смете свои пометки карандашом, но Сергей Ильич оспаривал эти пометки, отстаивая каждую цифру и утверждая, что ему совесть не позволяет держать физику в черном теле.

С некоторым сокращением сметы Сергей Ильич в конце концов согласился, но не смирился и, продолжая «сабантуй», стал дооборудовать кабинет своими силами: сам отремонтировал электрораспределительный щит, потом купил рубанок, молоток, пилу-ножовку и в маленькой комнатке при физическом кабинете в нерабочее время с помощью учеников стал изготовлять подставки к приборам.

Зинаида Михайловна, преподавательница истории, начинала свою учительскую карьеру иначе. Старичок директор, под начало которого она была назначена, подвел ее к зеркалу и сказал:

— Голубушка! Ну, посмотрите на себя! Ну, разве можно с таким добродушным личиком к ребятам идти? А ну, сдвиньте брови! Больше! Еще больше! Вот так!

Но, как ни старалась Зинаида Михайловна сдвигать свои непослушные брови, серые с ясной голубизной глаза ее смотрели из-под них весело и светло. И говорила она не только словами — говорила глазами, бровями, движением складок на лбу, всем своим живым и выразительным лицом.