Повесть о падающих яблоках

– Что, Скворцова, не ожидала? А мне и теперь не жалко его, слышишь? Он получил по заслугам! Кем бы он был, если бы не моя бабка! Неблагодарная тварь – бросил её одну в Москве! Ненавижу его. Ненавижу! У меня было бы всё, если бы не он!

Подавив в себе волну возмущения и горечи, Иришка протянула ей свидетельство о смерти.

– Возьми, это должно храниться у вас. Матери позвонила?

– Да. Только она не в состоянии – пьёт вторую неделю. А бабка уже года три как померла… Так мы, выходит, родственницы с тобой, Скворцова?

– Выходит, – отвернулась к окну Иришка. – Ты ведь знала, что это твой дед, Кира?

– Знала – не знала, какая разница? – Кира запихнула в сумочку свидетельство о смерти. – Родственничек – кроме алкоголизма в наследство – ни-че-го… Разве что, шизофрения – она тоже, говорят, по наследству передаётся, Скворцова. Не пугает перспектива, а? На пару будем здесь валяться – вот умора-то. А, и скорее бы. Мне скоро тридцать пять стукнет, а что у меня хорошего было?

– Жизнь, Кира. Тебе подарили жизнь, а значит, есть шанс, если не исправить ошибки, то не повторить их, хотя бы. И простить. Обязательно простить, чтобы камень с души, слышишь? Если он и виноват в чём-то, то только в слабости своей.

Кира неожиданно расплакалась. До этого никто не видел её плачущей: ни пациенты, ни коллеги.

– Увольняюсь я. А ты моё место займёшь. Я не со зла – не думай. Просто… каждый должен знать своё место, а тебе здесь – в самый раз. Они ж все тебя тут своей считают. Любят, в смысле… А меня ненавидят. Думаешь, я не знаю, что меня упырихой прозвали? И деда похоронишь. Он ведь всю жизнь твою Верочку искал, это мне и бабка рассказывала, и мать. Сломали они жизнь ему, упырихи. А я на тебя не злюсь. Прощай. Да, и вот это – тоже твоё. Бабка всё пропивала, а вот на это рука видно не поднялась.

Кира протянула Иришке небольшой овальный предмет, завёрнутый в газету.

Только теперь Иришка увидела, что глаза у Киры синие-синие. Такие же, как у покойного Синельникова. Такие же, как у Верочки… Такие же, как у неё самой.

ЭПИЛОГ

Во всём виноваты мартовские ветра.

Сумасбродные, непостоянные, прилетающие под вечер и приносящие долгожданное, но обманчивое тепло. За ночь съёживаются сугробы, обнажается черная, ещё мерзлая земля, а наутро нетерпеливый краснотал уже серебрится на солнце шелковистым пушком; дела нет ему до ворчания старого дуба, потемневшего, ещё более постаревшего и, конечно, не одобряющего бесшабашного безумства молодости. Он-то хорошо знал цену этому зыбкому, нестойкому, мартовскому теплу – вот и не спешил открываться.

Дня через три мартовским ветрам наскучат серые лабиринты улиц северного города, и он помчится дальше, а вслед ему тотчас выдохнет холод норд-ост. И город, скованный ледяным дыханием уснёт до середины апреля.

Уснёшь и ты… А во сне замёрзнешь. И не согреет тебя июльское рыжее солнце, щедро льющее золотое тепло с небес, наполняя им сердца, взгляды, души, отогревая самые чёрные льды. Не отогреть твоё сердце, навеки сковали его тоска, тревога… и боль…

Но однажды взгляд незнакомки коснётся тебя, – и станет немного теплее. Ты потянешься за её взглядом, как росток тянется за солнечным лучом, но одёрнешь себя, горько смеясь: опомнись, сумасшедший, опомнись! Синеглазая, отогревшая тебя, во внучки тебе годится. А твою русалку, если только она жива, если только ты не убил её своим предательством, время не пощадило. Опомнись, старик… Остановись. Ты – смешон!