Повесть о "разделённой любви"

…Быть может не прав я, но Карл, — рассказывая в мельчайших подробностях о капитане Торнов и обо всём, что с ним и с собачками его связано было, — как бы сам для себя раскрывал главную тайну своей — по-первости — не заладившейся жизни. А вся «тайна», — это истинное и единственное счастье к 1945 году его 18-и летней жизни во втором — по старшинству открытия — сумасшедшем доме, именуемом Германией, — это Фриц со своими истинными четвероногими друзьями и байками. Лыжня Бергхофа. Бег за нартами. И… кубарем — вслед за снегом…

И было то очень сродни собственным чувствам моим, которые сам, — вечность назад, — испытывал безразмерными полярными ночами в Ишимбинском своём зимовье на Тунгусках…

…Вплотную к избе – кромешная глухомань тайги на тысячи вёрст. В мире стужа, градусов, эдак, под 55. Звенящую тишь мягко сверлят сверчки. В натопленном зимовье за 30. Совсем молодой ещё автор, — сидя перед рукописью, за колченогим столом, — глядит на уголья в раскалённой каменке. И, погрузив промёрзшие ноги в «печку» горячей густой шерсти сладко спавшего волка, — мечтает. О чём же? О… где-то, – в десятилетиях уже, — заблудившейся любви? О там же потерявшейся свободе? Ну уж не-ет — до них, — как до Больших Туманностей, — вечность! Мечтает автор, — уже не будущими рассказами своими, а вышедшими из-под его пера: — во что бы то ни стало, донести хотя бы до десятка (о сотнях – страшно подумать!) будущих читателей неповторимое истинное, а не придуманное жалкими сочинителями, счастье слушать спокойное сопение зверя, ставшего верным товарищем, и босыми пятками ощущать благотворное тепло его тела. Счастье ловить сквозь трещины в оледенелых венцах сруба и щели в оконной коробке пряный смолистый аромат стужи, настоянной на пронзительном запахе красноствольных сосен. Счастье первозданной чистоты тайги вокруг. Счастье космической тишины. Счастье вовсе никакого не одиночества жизни со своим Волчиною…

Годы пройдут — множество лет. И, — с годами ставший родным, — журнал рассказами автора пытаться будет втолковать суть именно этого незатейливого счастья своему, вот уже как пару десятилетий, более чем двухмиллионному в месяц читателю. В последний, — тридцать четвёртый раз, – в номере 4 за 1990 год…

78. Гитлер

В только что отстроенную Альбертом Шпеером рейхсканцелярию, где у моего опекуна были апартаменты, меня тоже приглашали… Правда, там было всё слишком парадно, огромно слишком и… пусто, чтобы чувствовать себя уютно. Свободно, совсем свободно чувствовал я себя с ним, пожалуй, в Растенбурге. В ставке. В Восточной Пруссии (Наверно потому, что там, — оттуда, — началась моя внезапная дорога к деду). О, там атмосфера была, — и порядки были, — вроде скаутского бивака. Лагеря, проще (Не вашего гулаговского… Надо же было так испоганить русский язык, смысл самих слов. Слова «Лагерь»! Слово-то какое доброе и хорошее. Славное даже – если в историю влезть… И так эти понятия испохабить!).

…Да, он приглашал меня и в ставку. В Растенбург. Только здесь времени для меня было у него маловато. И бывал я там, пожалуй, только пролётами-наскоками. Когда генерал Баур, отвозя меня к деду в Миккели, заводил к нему. И когда привозил обратно… Фактически, бывал очень редко и мало.

…Строгий Линге – камердинер его — или вовсе суровый адъютант Отто, встречали меня у прилетевшего самолёта (Вот с кем контакты у меня не ладились, так это с Отто Гюнше, адъютантом! А дружить с великаном-красавцем мне, пацану, так хотелось! Он же, не многим старше меня был. Всего на десять лет!). Извещали Гитлера о моём маршруте. И когда я объявлялся в самом Растенбурге, час-два для меня он находил… А на отдыхе когда, — и в Берлине, или в Австрии, — он уделял мне много времени (Относительно конечно много). И был очень ко мне расположен… Возможно, эта его теплота, его особая доверительность, постоянно ощущаемая мною, были связаны с мистическим восприятием им деда, и известных ему дедушкиных занятий и увлечений. Только никогда Он не позволял себе интересоваться деталями жизни моих стариков. Никогда не расспрашивал о них. Хотя я понял давно, что многое Он знал от самого деда. Они Его волновали. Это даже я тогда понимал: волновали. Думаю теперь, по прошествии стольких лет, не без причин. Ведь и Его собственная жизнь была чем-то похожа на жизнь деда. С той лишь разницей, что предназначавшаяся Ему женщина, — которую Он любил, очень любил и ещё больше уважал (Он вообще уважал женщин!), — она была абсолютно свободна, и с Ним рядом. А не за тридевять земель, как бабушка, схваченная тираном за горло… Я как-то спросил Его — это было в доме на Бергхофе: почему сам Он не женится? У Него такая милая дама…

79. Fraulein Браун