Повесть о "разделённой любви"

Мне – совершенно одинокому тогда – было это особенно важным. И я тоже успокаивался. Обретал жизнерадостность. И, становясь на лыжи, сразу начинал… летать! Да и как было не чувствовать себя не летящим, над раскрывавшейся с открытой горной террасы, а потом с глиссады стремительного крутого спуска? Над поднимающимися из пропастей, сперва прозрачно сизыми, потом чуть розовеющими, наконец, бело кипенными туманами? И я летал… Благо дружба с Гансом Бауром – как и на крыльях его «Кондора» — вносила меня, — лыжника, — в мир его бескрайнего неба и бездонных его альпийских ландшафтов. Над которыми, перелетал он, — ещё рейсами Люфтханзы, задолго до «рабочих» полётов в Альпийскую резиденцию его шефа, — без малого сотни раз! Летал сам. И хотел, чтобы летали с ним и все близкие. И радовались полётам так, как радуется сам он. А теперь и я.

Конечно, мне хотелось, чтобы так же чувствовал себя здесь и приблизивший меня человек. Иной в «весовых» и возрастных категориях, в несопоставимых категориях ответственности и занятости – он позволял себе двадцатиминутные прогулки в сопровождении собеседников. Я – трёх четырёх часовые лыжные. Как правило, с Бауром. Использовавшим каждую свободную минуту пребывания в Альпах между рейсами, чтобы со мною, — или ещё с кем-нибудь, кто свободен в эти часы, — уйти на лыжню. На ней он чувствовал себя как в воздухе!.. Как твоя мама, — маленькой «ставшая на лыжи, прежде чем на ноги» (Об этом в Миккели дед рассказывал ему). И ещё с одним расчудесным мужиком – Фрицем Торнов. Собачником. Дрессировщиком. Он там, и в Берлине, и в Растенбурге «воспитывал» пёсиков фюрера. Как он это делал, не знаю – не показывал. С овчарками Шефа он никогда на людях не являлся. Даже не позволял приближаться к площадкам, где разговаривал с ними. Именно, именно разговаривал. Даже беседовал, иначе не скажешь… Об этом как-нибудь потом… На людях он с ними никогда не показывался – они знали, и вне службы видеть должны были, только своего настоящего хозяина. А Фрица сопровождала собственная компания — пара огромных белоснежных пушистых, — вроде полярных мишек, — лапландских ездовых лаек «Били» и «Бом». Только-только изросших из щенячьего возраста. То был щедрый подарок моего северянина Эдуарда Дитля. Собачек — как котята ласковых (если сытых). И ещё коричневая красавица-доберманша Милли-Herzklopfen, нервная и презлющая старуха. Тоже подарок. Чтобы пристроить несчастную псину к доброму человеку. Подарок, теперь уже Фогеляйна. Германа. Родственника Гитлера. Герман выпросил собаку у своего младшего брата Вальдемара, командира полка кавалерийской дивизии СС. В миру — опытного ветеринарного врача. Вылечившего и выходившего Милли. Душу увечную — с переломанными передними лапами, порванной грудью и — враз, — при бомбёжке, — потерявшую и хозяев и их общий дом… Во фрицевой разношерстной семейке она играла сложную организующую роль то ли доброй мамы, то ли сурового, постоянно недовольного чем-то и потому вечно порыкивающего на всех (в том числе и на Фрица) старого капрала. И вот в такой вот, — вправду разношерстной, — компании я тоже с превеликим удовольствием коротал время коротеньких прилётов на Бергхоф. Общаясь накоротке с её душой-капитаном. Жизнерадостным, открытым, контактным — иначе, как бы он со своими подопечными договаривался? У нас на двоих с ним, — со всею этой симпатичнейшей оравой, — было две большие комнаты, спальня с эркером на Альпы, и туалет. И великолепные настоящие эскимосские нарты на камузах – тоже дитлевы. В часы, когда Фриц бывал свободным от обязанностей по псарне, мы собирались на ковре (к постелям и диванам его воспитанные воспитанники не подходили). И, — в обнимку с ними, — слушали бесконечные байки его о действительно удивительных приключениях героев из происшедшего от разного рода волков славного семейства псовых.