Повести

Поистине было трудно узнать в этой чете Олешу с Настасьей. В той же рамке помещалась фотография Густи и густобрового, явно кавказского молодца: парень был достойный, но сидели они до того неестественно, что так и хотелось поморщиться. Видно было, что перед тем, как снимать молодых, фотограф силой, бесцеремонно пригнул их головы друг к дружке, сказал «спокойно» и уж только тогда щелкнул затвором. Ничего себе спокойно! Они сидели головами впритык, с изогнутыми шеями, а им еще приказано было улыбаться. На другом снимке тот же парень был один и выглядел куда симпатичнее – в солдатской блинчатой пилотке, в одной майке, из-под которой даже на фотографии курчавилась богатая смоляная флора (или фауна? Я вечно путаю два этих термина). Дальше, как я ни глядел, но кавказского парня не увидел, а увидел другого – тоже солдата, вернее, сержанта, сперва в мундире, а потом без, рядом с Густей и врозь.

– А это кто?

– Этот тоже варяга, – хмуро сказал Олеша. – Из-под Мурманского.

Я вздохнул, но меня несколько развлекло то обстоятельство, что Олеша делил зятьев на «своих» и «варягов» не столько по национальному признаку, сколько по признаку дальности расстояний.

Тем временем суп у Настасьи сварился, она постелила на стол скатерть. Олеша нарезал сельповского хлеба. Я не стал выкамариваться и, не дожидаясь второго приглашения, сел за стол. Уж больно вкусно пахло грибным наваром, да и время было как раз обеденное. К тому же, питаемое всухомятку, все мое нутро давно жаждало супа.

– Ну-ко, солите, ежели, сами, – сказала Настасья и, перекрестясь, взяла ложку.

Вдруг Сутрапьян с лаем вылетел из-под лавки, потому что ворота скрипнули. В дверях показалась Евдокия, левой рукой она то и дело терла глаза, а в правой держала письмо.

– Вот, девушка, почтальонка-то подала, говорит: отдай.

– Да чего с глазом-то?

– Ой, не говори, солому трясла, да мусорина с ветром и залетела. Ради Христа, вынь, не знаю, чего и делать!

Настасья считалась в деревне не то чтобы полной ворожеей, но специалистом. Она останавливала кровь, заговаривала зубную боль – причем зачастую успешно, – знала толк в болезнях животных, чирьи же сводила с любого места, и все бесплатно, за одно спасибо. Вот только грыжи были ей не под силу. Мастерица была она и доставать мусорины из глаз – языком. Даже ячменная ость – вещь самая опасная для глаз – не могла устоять перед Настасьиным мастерством.

– Ну-ко, садись!

Настасья усадила Евдокию на пол, сама села рядом, ногами в противоположную сторону. Потом взяла руками голову Евдокии и, зажмурившись, приступила к операции.

Олеша без остановки хлебал суп. Сутрапьян, как, впрочем, и я, с любопытством и сочувствием глядел на старух.

– Ты не вертись, не вертись, ведь я эдак не нащупаю! – сказала Настасья, прежде чем сделать вторую попытку.

– Да ведь как, девушка, не вертись. Экой-то толстущий под веко заворотила! – смеялась Евдокия.

Олеша недовольно покосился на старух.

– Открыли поликлинику. Не дадут пообедать толком.

С третьей попытки Настасья обнаружила мусорину, с четвертой вытащила ее на кончике языка. Евдокия, мигая, облегченно села на лавку. Настасья взяла ложку.

После грибного супа на столе появилась пшенная каша, потом простокваша.

– Ну, теперь правик до вечера, – сказал Олеша, распечатывая письмо. – Ну-ко, почитай, ты пограмотнее.

Я взял письмо и прочитал вслух, расставляя мысленно запятые по своему усмотрению:

– «Добрый день, здравствуйте, тятя и мама. Пишу вам свой поклон за себя и за своего мужа Николая, а также кланяются внучата Толик и Шурик. Как вам и сообщаю, что Шурик родился у нас здоровый, уже делает ладушки, обличьем больше в отца, только нос бабушкин. Тятя, что это от вас нету никакого письма, ждем второй месяц, послали мы вам посылку, напишите, дошла ли посылка. Тятя, у нас все благополучно, Николай на старой должности, а я с работы ушла. Шурика оставить не с кем. И прошу убедительно, не приедешь ли ты, мама, хоть бы на пока, а то работу бросать неохота, а Шурика не с кем оставить. Комнату нам дали хорошую, есть сарайка и огород, весной посадим, так что пусть бы мама приехала, я бы пошла и работать на прежнее место, в столовую. В остальном мы живы и здоровы, передайте привет всей нашей деревне, а именно: Козонковым, Евдокие, бригадиру Ивану, Пете-кузнецу, и всем, всем. Вчера ночью привиделось, что кошу сено на Прониной пустоши. Жду письма с нетерпеньем, дайте ответ сразу. Остаюсь ваша дочь с семейством, Густя».

Олеша сидел, облокотись на колени и глядя вниз, Настасья слушала, положив костистые руки на колени, Евдокия утирала глаза кончиком платка.

– Ехать-то уж больно далеко, – сочувственно заметила Евдокия и вздохнула, собираясь уходить.

Я вышел вместе с нею, предоставляя старикам самим решать судьбу Шурика, который делает уже ладушки и похож больше на отца, чем на мать.

XVI

На улице Евдокия взяла меня за локоть:

– Иди-ко, чего скажу-то…

И с видом человека, знающего то, что никому, кроме нас двоих, знать не положено, добавила:

– Надо бы, батюшко, радиво наладить, у меня в избе радиво заглохло. Приди-ко вечером-то, приди.