Повести

– Было два или три, первое время. Федуленок у моего отца про дом спрашивал да про народ, кто где. А после шабаш. Да мне уж после и не до Федуленка стало: отец умер, пришлось жениться… Из лесозаготовок не вылезал. Помню, матка у меня все корову жалела, ходила во двор, в поскотину. Придет да и ревит: Пеструху гладит. Я уж ей и запрещал – все без толку. Как праздник, так и пойдет корову проведывать. Один раз Козонков увидел ее у коровы и говорит, чтобы рев прекратила. Я и не стерпел в тот раз. «Ты, – говорю, – вон пьешь, по семь календарных дней не просыхаешь, а зябь у тебя в бригаде непахана: ведь тебе надо рогожное знамя вручить, до чего ты бригаду довел». После этого и началось, раз – на меня двойной налог. Чего только не напримазывали: и что жена колдунья, и что живу в опушеном дому. Призвали один раз в контору, мне Табаков и говорит: «Вот, гражданин Смолин, поезжай в лес. Вывезешь сто пятьдесят кубометров, снимем с тебя культналог и повышенное задание. Даем тебе возможность исправиться перед пролетарским государством». Я говорю: «Вроде бы, ребята, исправляться-то мне не в чем, ни в чем я не виноват перед вами. Работаю не хуже других. Сами же премию за весенний сев дали. Вот, – говорю, – и пинжак выданный на плечах. Про Козонкова чего сказал, так правда. А ежели баба моя вереда[5] у людей лечит, так я в этом не виноват». – «Нет, – говорят, – виноват». Что делать? Насушил сухарей да и поехал хлысты возить. А лошадь дали жеребую. Недоглядел один раз: дровни за пенек задели. Натужились мы оба с кобылой, воз-то сдвинули. Только я с пупа сорвал, а кобыла того же дня сделала выкидыш. Мне за это пятьдесят трудодней штрафу да еще и говорят, что это я с цели сделал, на вред колхозу. Не жаль трудодней – обидно сердцу.

Уж за меня и начальник лесопункта заступался – план-то я выполнял хорошо – ничего не берут в толк! Приехал домой. А меня опять – теперь уж дорогу строить, на трудгужповинность. Поскотиной ходил, березки считал. В поле на каждом камне посидишь, хуже любой бабы. Думаю, хоть бы недельку дома пожить, укроти, Господи, командерское сердце! Ночь ночевал – Козонков в ворота. «Ну?» Все ну да ну, тпрукнуть некому. Поехал по трудгужповинности, работал весь сезон, все время переходящий красный кисет за мной был. Красный кисет с табаком выдавали, кто хорошо работал. Я и думаю: «На производстве хоть знают сорт людей, видят: ежели ты работаешь, так и ценят тебя. Не буду, – думаю умом-то, – дома жить, уеду на производство». Пошел, помню, в сельсовет за справкой на предмет личности: меня уж звали плотником в одно место, договор заключили. Так и так, хочу из колхоза на производство, вот договор. Мне Табаков и говорит: «Зачем тебе документы, ехать куда-то? Ведь только там хорошо, где нас нет». «Вот-вот, – думаю, – я и хочу туда, где вас нет…»

– Дали?

Олеша промолчал, ничего не сказал. Он подбирал валун половчее, перебирал камни, но не находил подходящего.

– Вот, парень, этот камень в каменку не годится. Это синий камень. Один положишь в каменку – и все дело испортишь. Синий камень – угарный, в каменку не годится.

Он выкинул закопченный валун на улицу, определив его по каким-то неизвестным приметам. Я опять повторил вопрос, но Олеша опять не ответил.

– Ладно, что вчерне говорено, то можно похерить, – сказал он. – Забудь, что я тебе тут наплел.

– Боишься, что ли?

– Бояться особо не боюсь. Только и пословица есть: свой язык хуже любого врага.

– Ну, теперь времена другие.

– Другие-то другие…

И вдруг Олеша, хитровато сложив губы, звучно чмокнул языком:

– А ты не партейный?

Я замялся:

– Как тебе сказать… Партейный в общем-то.

– Так скажи мне, правильно ли это, ежели ограда-то выше колокольни?

– Как это… какая ограда?