Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

Ее чувство зародилось вскоре после того, как Рандольф начал работать в их школе. У Рандольфа оно возникло, если вообще возникло, значительно позднее. Вначале ему пришлось нелегко на новом месте, но постепенно его отношения с коллегами улучшились. На Эву сразу произвела впечатление его уверенная манера держаться, а когда ей показалось, что и он подвержен настроениям и чувствам, она поняла, что любит его. Разумеется, она не призналась ему в этом, но была уверена, что он все понимает. Он был к ней очень внимателен, часто садился за ее столик в столовой, беседовал с ней в промежутках между уроками, а однажды после родительского собрания они просидели несколько часов вдвоем в кафе.

Эва рассказывала не по порядку. Она то описывала свои настроения, то возвращалась к своим впечатлениям и наблюдениям, то углублялась в предположения и подозрения. В комнате уже почти стемнело, когда она кончила свой рассказ.

— Эва, — сказал я после долгого молчания, — мне думается, ты ждешь от меня не пустых утешений, а объективного суждения. И поэтому должен, к сожалению, сказать тебе — нет мужчины, который бы любил и за год не нашел случая признаться в своей любви.

Эва долго говорила, пытаясь возражать. Ей казалось, что от долгой разлуки во время каникул страдала не только она, но и он, что он счастлив, когда начинаются занятия. Она думает, что он, безусловно, отвечает на ее любовь, но, во-первых, работа не оставляет ему времени, а во-вторых, он опасается, что связь с ней может повредить его репутации среди коллег. Деликатный и робкий от природы, он якобы не решается ей это сказать.

Мы долго молчали и курили. Эва нервно ковыряла карандашом в пепельнице.

— А ты сама-то во все, что сказала, веришь? — спросил я.

Я понимал, что никакие мои слова не заставят ее отказаться от этой любви. Но я мог избавить ее от разочарования или по крайней мере подготовить к нему, сделать его не таким мучительным.

— На тебя производит впечатление его уверенность.

А разговоры с ним волнуют. Но о чем он с тобой говорит? О политике и о школьных делах, о том, что он хорошо знает. Он любит слушать себя, а ты терпеливая и благодарная слушательница. Это льстит его тщеславию. В твоем восхищенном взоре он видит только отражение собственного величия.

И тут я в испуге замолчал, увидев, как судорожно задрожала ее нижняя губа, а по щекам потекли крупные слезы. Я поднялся и зашагал по комнате. Не выношу, когда женщины плачут, а видеть плачущей Эву, которую я знал совсем другой, мне было особенно больно.

— Так чего же ты плачешь? — удивился я. — Ты же хотела знать мое объективное мнение. Ты, на мой взгляд, не права и ведешь себя неразумно.

Опа молчала, а я продолжал шагать в полутемной комнате от двери к окну между столом и комодом и обратно. Мне было неловко, я знал, что мои пустые слова нисколько не объективны, что я не прав, что, по сути, меня не устраивает, что она влюблена в человека, так не похожего на меня.

— Прости, Вольфганг, дело не в твоем мнении, а в твоем тоне, таком холодном, полном такой ненависти, совсем как у моей матери. Меня это убивает. Ты знаешь, раньше я никогда не плакала.

— Вот именно! А о ненависти и речи быть не может, я сужу трезво. Если твоя мать судит так же, меня это только радует.

— Нет, в ее словах, когда она говорит о Рандольфе, звучит именно ненависть.

— Стало быть, она тоже против него?

— В том-то и дело.

— И она права, Эва. Даже если бы он любил тебя, он будет тебе плохим мужем. А если ты готова пожертвовать собой ради него…

— Раз ты так говоришь, значит, — прервала она меня, — значит, ты вообще ничего не понял. Не будем больше говорить об этом!

Сейчас мне ясно, что я просто не желал понять, как важно для нее и то и другое: и ее любовь, и ее точка зрения на роль женщины. Из лености и досады, что она любит человека, мне неприятного, я не обратил внимания на отчаяние Эвы и постарался перевести разговор на более приятные темы, без сложных проблем. Но мне это не удалось.

Эва заметно пала духом. Наша глубокая духовная близость исчезла. Мне захотелось вернуться домой, где меня ждал спокойный вечер вдвоем с женой и с тетрадками учеников, но я страшился за Эву и понимал, что бессилен помочь ей.

Я взял ее руку. Она была холодна как лед. Мы сидели на старомодной тахте. Я чувствовал, что Эва вся дрожит. Я тихонько погладил ее по голове. Она склонилась на мое плечо. От ее волос исходил легкий аромат. А я все гладил и гладил ее, медленно, медленно. И, придвинувшись, ощутил ее грудь. Эва подняла голову и сказала с какой-то бесконечной усталостью:

— Теперь-то ты понял, наконец, что мы с тобой упустили. Я тоже. И ты думаешь, можно ли нам целоваться. И я тоже… И ты знаешь, что я знаю, о чем ты думаешь и что чувствуешь. И мы будем говорить об этом и больше ни о чем.

Я не прерывал Эву. Просто я взял ее голову в свои руки и приник губами к ее губам. Она приоткрыла рот, и меня удивило, какие у нее мягкие губы. На единый миг я перестал понимать, зачем это делаю, и мне показалось, что все будет хорошо. Но Эва резко оттолкнула меня.