Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

Видимо, так оно и было. Эва тоже заметила это. Рандольф повернулся к ней и с пылом, которого я от него не ожидал, старался объяснить, почему его так трогает эта пьеса. Мои попытки коснуться постановки и актерской игры потерпели полный провал, он не переставая толковал о трагедии влюбленных.

Спектакль кончился, и мы с еще двумя коллегами, медленно двигаясь в потоке зрителей, направились в кафе «Пресса». Рандольф снова вернулся к той же теме. Он вежливо слушал мои рассуждения о различных режиссерских трактовках этого произведения, но я видел, что он с нетерпением ждет, когда опять сможет говорить. Больше всего меня бесило, что я, видимо, не производил на Эву ни малейшего впечатления своей эрудицией. Она только и ждала, чтобы заговорил Рандольф.

Я окончательно забыл, что моя задача — дать совет Эве, помочь ей, и ехидными замечаниями старался вывести Рандольфа из его благожелательной самоуверенности.

— Я никак не думал, коллега Рандольф, что вас занимает театр. Разумеется за исключением произведении социалистического реализма, не так ли?

Мы все сели за один стол. Эва заметила бестактность моего вопроса, и на лице ее появилось выражение досады. Она сидела между Рандольфом и мною, наши коллеги, которые пришли, видимо, чтобы поддержать компанию, а не для того, чтобы спорить о пьесе, углубились в беседу о роли сказки в первый год обучения. Не реагируя на мою иронию, Рандольф обратился ко мне. Впрочем, даже отвечая на мои вопросы, он разговаривал только с Эвой, внимательно его слушавшей.

— Классическое наследие мировой литературы играет для всех, в том числе и для меня, большую роль. Но неужели вам кажется несущественным то, что Шекспир вскрывает в своей трагедии социальные причины несчастья, постигшего влюбленных? Разве не возникает у нас тотчас же мысль: как жесток был феодализм! И затем, разве отношения людей при капитализме не влекут за собой подобных трагедий?

— Я понимаю, что вы хотите сказать, — впервые вступила Эва в наш спор, — но неужели вы думаете, что подобные предрассудки остаются непоколебимыми вплоть до смерти, до убийства, до самоубийства человека — словом, как вам угодно будет это назвать?

— Это не предрассудки! — вскричал Рандольф. — Это реальные причины, обусловленные собственническими отношениями. Они приводят к гибели не только кровных родственников, но и людей, не связанных родством. Собственность важнее личного счастья! И тут невозможно духовное прозрение, какое мы видим в пьесе Шекспира. Только когда изменятся собственнические отношения, только тогда личное счастье…

— Не могли бы вы говорить немного тише, коллега Рандольф? — перебил я его, увидя, что посетители за соседними столиками смотрят на нас.

— Вы считаете, значит, что сегодня возможен брак между сыном рабочего вождя и дочерью бывшего крупного капиталиста? — спросила Эва.

Она пыталась говорить безучастно, но ее лицо покрылось красными пятнами.

— Ну конечно, — ответил Рандольф своим обычно спокойным тоном, в котором мне всегда чудилось поучение. — Как только будут устранены реальные причины, мешающие этому браку, то есть разница в имущественном положении.

— А различия в мировоззрении разве не помеха? — вставил я.

— Мировоззрение человека не есть нечто неизменное, оно меняется, хотя зачастую и постепенно. — ответил Рандольф.

— Иначе говоря, — сказал я, поглядев на Эву, которая, как прикованная, не сводила глаз с Рандольфа, — в нашем примере женщина должна приспосабливаться к мужчине.

— Нет, если двое людей подходят друг другу, значит, они оба придут к единому верному мировоззрению.

— Вот видишь! — сказал я, кивнув Эве.

— Вы, фрейлейн Бреест, думаете, что я неправ? — спросил Рандольф Эву, которая, услышав вопрос, обращенный непосредственно к ней, испуганно вздрогнула и пробормотала что-то в знак своего согласия.

Дискуссия о значении сказок в первый год школьного обучения, в которой и мы приняли участие, закончилась, и все собрались уходить. Рандольф жил возле Ораниенбургских ворот, идти ему было недалеко, и он тотчас же простился с нами. С другими мы расстались у станции городской электрички.

Эва предложила мне пройтись пешком. Она взяла меня под руку, и мы молча пошли по все еще оживленной Фридрихштрассе, а потом свернули на уже пустынную Унтер-ден-Линден. Перед порталом Государственной библиотеки Эва вдруг вернулась к нашим общим воспоминаниям.