Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

Экскаватор вгрызался в глинозем, грохоча, вынимал грунт, охлаждающая вода кипела. Все было точь-в-точь как в том романе, хотя и происходило не в пустыне и не в джунглях, зато небо совсем как там — выгоревшее, слепящее, и солнце — точно раскаленное мельничное колесо. Его лучи бьют прямо по экскаватору, по жухлой траве, растрескавшейся земле, они перетапливают грязь, пыль, пот, мазут в едкую жижу, которая обжигает, заливает глаза, скатывается на шею, спину, живот, подтекает под брюки, раздражая кожу. Вдруг Трумпетер увидел, как машина Кальвейтса сползает с откоса и из ковша высыпается земля — добрых полкубометра. Трумпетер нажал на педаль, отер заливающий глаза пот, развернул стрелу и выбросил землю как раз между кабиной самосвала и задней осью. Самосвал не шелохнулся. Все шло как положено: разворот, сигнал, ковш опускается, разворот, сигнал…

Трумпетер вошел в ритм, двигался неторопливо, размеренно; он бы запросто нагружал два самосвала, а то и больше, сейчас ему все нипочем, но машин было мало, руководство не хотело рисковать: средние показатели проще удержать на одном уровне и, если они иногда снижаются, неприятностей меньше. Шоферы выжимали из своих драндулетов последнее, и их карман не страдал. Да и ремонтной части это было выгодно. Самосвалы тащили за собой огромные полотнища пыли, колеса оставляли на земле глубокие борозды, город тонул в мглистом мареве. Ленерт показал шесть пальцев и отметил в записной книжке номер подъехавшего самосвала. Шестьсот кубометров — подсчитано точно, тут малый на месте. Ни разу не ошибся, не вступает в пререкания, справедлив. Внезапно Трумпетер понял, почему Ленерт так ему симпатичен: однажды он уже встречал такого, шесть или восемь лет назад, еще на машиностроительном. Тот тоже старался быть незаметным, держался в тени. Просто жил рядом с ними, был хорошим товарищем, немного молчаливым и замкнутым, но всегда оказывался там, где был нужнее всего. Лишь однажды его не оказалось на месте. Никто и не догадывался, что он болен, смертельно болен — он один знал об этом. Шмидтхен — худенький, молчаливый отважный человечек. Один из тех, о которых никто не заботится, ибо они никогда ни о чем не просят. Пожалуй человек становится сильнее, если знает о грозящей ему опасности. То, что он становится другим, это уж вне всякого сомнения. Вот и Ленерт ведет себя так же.

И Тардинуа, по крайней мере во время болезни, впрочем, он и вообще исполин, железная натура; до чего захватывает его образ, да и вся книга — не оторвешься.

Отправился в Африку и там, в саванне, среди тропической жары и тропических ливней, исходил кровавым потом во славу трехцветного флага, работая на какую-то французскую горнорудную монополию и на себя немножко; последнее очень мучило его и, казалось, привело к гибели; но, конечно, еще мучительней ему было то, что против воли своей он укреплял власть поработителей, сам того не желая, помогал проливать кровь порабощенных; да, вот что воистину погубило его. Тардинуа — инженер, скептик. И Калимбо умер, он только-только встал на путь борьбы за свободную Африку. И вот осталось: Манда-Гау, и горнорудная монополия, и Лаурент, врач, который своей фанатической верой пытался спасти Тардинуа, но опоздал.

— Что бы вы ни говорили, доктор, я не дам и ломаного гроша за человека вашего идеального общества. Общество торгашей! Ни великих мореплавателей, которые преодолевают непреодолимое, ни грандиозных чисел! Мизерные суммы, вписанные в конторскую книгу мелкого лавочника.

Мне наплевать, видите ли, заработает ли при этом лавочник, вырастет ли его благосостояние… Я защищаю право человека на человеческое. Право ошибаться всю жизнь и до самой смерти, когда ему впервые, может быть, открывается истинное его предназначение. Вот что такое свобода! Я защищаю человека, который свободен потому, что не покоряется судьбе, не бежит за толпой, а идет своим путем, он выражает только себя — в музыке, живописи, архитектуре, во всем.

Он чиркнул на ходу спичкой. Долго смотрел на огонь, но так и не закурил.

— Поймите, доктор, я никогда не смирюсь с тем муравьиным царством, которое вы нам уготовили. О, конечно мы, муравьи, будем в реторте выращивать няню или солдата, смотря по необходимости, но о любви забудут, забудут и обо всем, что нас делало людьми. Царство сытых лавочников. Мы будем жить в состоянии невесомости, когда необходимость в усилии отпадет, ибо одним движением пальца мы будем ворочать тоннами. Но нет победы без борьбы. Лишь сомнения ведут к гениальным прозрениям. Вы вправе возразить, что можно обойтись без героев и гениев, но во что превратится тогда человек, что вы будете с ним делать, вы, который без конца говорит о человеке!

Движением руки он не дал Лауренту прервать себя. Он должен высказать все, что накипело. И он повторяет: