Повести Невериона

Другие тоже так думали.

Однажды ночью несколько рабов навалились на меня и использовали как женщину, один за другим. Пыхтели, кусали меня за плечи, грозили убить, если я закричу.

Откуда этот заморыш знает, что мужчины делают с женщинами, подумала Прин?

– На другой день даже стражники признали, что я не гожусь для работы. День без воды и пищи помог бы мне, наверно, перенести и вторую ногу через порог, за который одной я уже ступил. Но Горжик сказал стражникам: «Ничего, он еще поработает. Дайте ему пару часов, и он оклемается». Он сам отнес меня в шахту, весь день носил мне попить и позволял лежать просто так. Что до других… я слышал их разговоры. Мои насильники шептались, что ночью повторят то же самое – ему все равно, мол, не жить. Если бы я помер во время этого надругательства, они продолжали бы свое, пока мой труп не остыл бы – а я знал, что до рассвета точно не доживу. Но вечером после ужина Горжик привел ко мне носатого человека, одетого в чистую синюю шерсть – евнуха знатной дамы, чей караван остановился на ночь около нас. Ей требовался раб, не знаю уж для чего – и Горжик, как десятник, выбрал меня, зная, что любая перемена пойдет мне на пользу. Евнух повел меня к шатрам, верблюдам и повозкам с провизией. Начался дождь. По дороге я дважды падал, и евнух, недовольно ворча, меня поднимал. Я помню, как стоял один у шатров, зажмурив единственный глаз, ловил ртом дождевые струи, точно во сне, и знал – как знал и ты, хозяин – что вместо меня насильники найдут одну лишь солому, залитую моей кровью и мочой с прошлой ночи. Но дама не захотела меня купить. Не знаю, с чего мне – или Горжику – вздумалось, что кому-то может понадобиться полудохлый, наполовину слепой щенок. Да мы и не думали, все это делалось с горя. Я шел с евнухом назад, сотрясаясь от кашля, обливаясь соплями – и он, из брезгливости или из сострадания, достал ключ и отомкнул мой ошейник, чтобы мне легче дышалось. Было темно, и этого никто не заметил, а евнух, приведя меня обратно в барак, тут же ушел искать мне замену. Так мне подарили еще одну ночь жизни; все рабы уже спали – час поздний, завтра вставать чуть свет, не время предаваться утехам. Еще одна ночь, за которой меня ждала неминуемая смерть. Но я, чуть живой, все же прошелся по свежему воздуху и посмотрел на озаренные звездами горы взглядом свободного человека. В дождливые ночи бараки часто не охранялись – куда деваться рабу в железном ошейнике? А наш стражник и вовсе ушел вместе с евнухом. Я пополз к двери, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не кашлянуть. Выбрался из барака и пополз дальше по грязи, по гальке, ранившей мои колени и руки. По слабости своей я отполз лишь на тысячу шагов и весь день пролежал в лесу. Не знаю почему, но меня не искали. Может, подумали, что я умер – стражники могли слышать, что со мной хотят сделать, и решили, что я не выдержал и насильники избавились от моего тела. Такое там случалось частенько. Или подумали, что я все равно не жилец, и поленились за мной гоняться. Работник из меня все равно никудышный был. А может, их отговорил мой хозяин. – Нойед снова ухмыльнулся в сторону Горжика. – Вечером ко всем моим мукам добавился еще и голод. Я дополз до поляны, где, судя по утоптанным тропкам и дыркам от шатровых кольев, прошлой ночью стоял караван. После таких стоянок всегда остается мусор. Я наелся этого мусора и поспал в нем, не глядя на дождь, а утром оставил там свой ошейник. Не сомневаюсь, что он и сейчас лежит там, в мусорной яме у подножья Фальт. Не помню, что я ел и где спал в три следующие ночи. Помню только, как смотрел из темноты на костер, у которого ужинали какие-то веселые путники. Подойти я не смел – боялся. В другую ночь у ручья разбили лагерь работорговцы со своей добычей. Я подумал, что мне еще хуже, чем этим скованным бедолагам – им хоть овсянку кучками на доску выкладывают, и они едят, нагибаясь, со связанными сзади руками. Лихорадка моя незаметно прошла. Я питался кореньями, запоминая и выбрасывая те, от которых мне делалось худо. Ел жуков, шмыгавших в буреломе. И как-то ночью подошел к другому костру. Я с самого заката смотрел, как эти люди готовят себе еду. Мне было все равно, кто они, работорговцы или нет – лишь бы взглянули на меня, заговорили со мной, да пусть хоть побили бы, пусть хоть убили. – До сих пор Нойед говорил с жаром, но теперь сник, сообразив, что разглагольствует перед слушателями, видевшими, как он убил человека. – Вы, добрые люди, сочтете, что это был сброд похуже работорговцев. Они покормили меня. Побили меня. Помыли меня. Посмеялись надо мной. Уложили меня спать. Со мной шутили, меня ругали, давали мне трудные и опасные поручения. Я скоро сбежал от них, но какое-то время они мне заменяли семью. Я перенял их ремесло и поныне им занимаюсь.

Да, это были разбойники! Признаюсь в этом и горжусь этим! Быть разбойником лучше, чем быть рабом.