Повести о войне

Я разыскал командира штрафной роты. Поджарый, быстрый в движениях капитан сразу схватил суть дела, сдвинул фуражку на затылок, наморщил лоб, искоса глянул на замполита и без колебаний сказал, что может рекомендовать для засылки в тыл к немцам добрый десяток человек.

— Уж так сразу и десяток, — возразил замполит. — Тут с кондачка нельзя. Семь раз отмерить надо.

— Есть очень даже замечательные люди, — никак не прореагировав на замечание замполита, продолжал капитан. — Отчаянные до полного бесстрашия. Готовы буквально на все, лишь бы искупить свою вину. Головой могу за них поручиться.

— Голову для другого прибереги, — бесстрастно заметил замполит.

Капитан метнул быстрый взгляд на своего замполита, хотел, видимо, что-то сказать, но раздумал, достал из планшетки обычную школьную тетрадь со списком роты.

— Вот сейчас посмотрим, сколько наберется.

— Мне десяток не нужен. Трое требуются.

— Пожалуйста, — палец капитана заскользил по столбику фамилий. — Вот. Петров из второго взвода… Может, скажешь, этот ненадежный?..

Замполит ничего не ответил.

— То-то. Бывший майор. Железный человек. В сорок первом трижды был в окружении. И трижды прорывался к своим. Награжден орденом «Красная Звезда» и двумя медалями «За отвагу».

— За что попал в штрафники?

— Самовольно расстрелял старшину. Посчитал, что тот драпает с фронта. Обстановка была сложной. Немец жал. Тут неразбериха. Ну вот и… досадная получилась история. Или возьмите Перебреева. Может, скажешь, этот ненадежный?.. Летчик. Бывший старший лейтенант. Двадцать боевых вылетов. Три самолета сбил. Выпрыгнул с горящего самолета. Попал в плен. Бежал. Перешел линию фронта. Направили в штрафники.

— Почему?

— Не сохранил документов и личного оружия.

— Вот видишь, — сказал замполит, — какой же он надежный, если документы не сохранил. Может, он их сознательно уничтожил?

— Зачем зря молоть.

— По-твоему, выходит, его зря к нам прислали?

— Этого не говорю. Но ведь в приговоре как записано? Не сохранил документы. Зачем же лишнее вешать?.. Так, — капитан вернулся к списку. — Или вот, к примеру, Кострецов…

— Погоди, — сказал я. — Нет ли среди штрафников кого-либо родом из здешних мест — из-под Изюма, Славянска, словом, откуда-нибудь отсюда?

Капитан задумался.

— Есть-то есть, — отозвался замполит. — Только его никак нельзя.

— Почему?

— Биография с душком. За кормой нечисто.

— А именно?

— Урка. В лагере сидел. Ни в какого бога не верует.

— Это ты о Никонове, что ли?.. Да, парень, как говорится, оторви и брось. Я бы, пожалуй, такого не послал.

— Может, другой кто есть отсюда?

Капитан посмотрел на замполита. Тот подумал немножко и с твердостью сказал:

— Нет, другого нет.

— Пришлите-ка их ко мне. Только не всех разом. По одному.

— И Никонова тоже?

— Да. И Никонова.

Первым явился Перебреев. Высокий, плечистый, узкий в бедрах. Из-под выгоревшей пилотки выбивались коротко остриженные светло-пшеничного цвета волосы. На его лице жизнь еще не поставила своих отметин, не проложила борозд. Оно было юношески чистым. Но, вглядевшись, я заметил явное несоответствие — затаенная скорбная суровость взгляда никак не вязалась с ребяческой мягкостью рта и подбородка. Выслушав его историю, я спросил, как он относится к решению трибунала, направившего его в штрафную роту.

Тонкие, изогнутые брови летчика еле заметно дрогнули, резче обозначились скулы.

— Разрешите не отвечать, товарищ полковник.

— Почему не отвечать?

— Врать не хочу.

— Ну и не ври.

Взгляд летчика сделался неподвижным.

— Как я могу к нему относиться?.. Буду доказывать, что я не верблюд, не сволочь, не подлец, а наш, советский… Другого ничего не остается.

— Ну, а если б другое оставалось?

Глаза Перебреева сузились, и, видимо, стараясь перебороть вспыхнувшую вновь обиду, он едва слышно сказал:

— Но ведь не остается.

— А все-таки…

— Хотите напрямик? — Губы Перебреева побелели, он еле сдерживал поднимавшуюся из глубины ярость. — Извольте. Разве это справедливо, товарищ полковник? Человек бежит из плена, добирается к своим, а его… И потом глупо это. Ну, убьют. Так разве там, — Перебреев движением головы указал вверх, — разве там я от смерти прятался? Летчик я. Истребитель. Где, скажите, я нужнее: тут или там?

— Родители твои где?

— Нет у меня родителей. Мать в тридцать девятом умерла. Отца зимой сорок второго убило. Здесь недалеко. Под Лозовой.

— Что ж, никого у тебя нет?

— Есть. Братишка остался. Пятнадцать лет ему. С бабушкой живет.

— Не женат, конечно?

— Хотел жениться. Девушка у меня была.

— Почему была?

— Когда меня сбили, сообщили ей, что погиб. А я ей больше не писал.

— Что так?

— Не захотел. К чему? Чтоб второй раз меня хоронила?

Конечно, далеко не все одобрили бы беседу, которую я вел. Но мне надо было понять человека, как говорится, заглянуть ему в душу, и иного пути для этого не видел. Перебреев мне понравился. Понравилось, что он не хитрит, а режет прямо, выкладывает все без утайки. Жизнь не раз убеждала меня, что именно таким прямым людям, которые говорят, что думают, без оглядки на то, выгодно им это или нет, можно смело доверять.