Повести о войне

— Через неделю, говоришь?! — Он дышал тяжело. — Дадим ему, Чернобородов, неделю?.

— Думаю, надо дать, товарищ генерал… Просит без запроса.

— Ну, ну, посмотрим, много ли твое слово стоит, начальничек штаба, посмотрим.

Лощилин ушел. Дверь так хлопнула, что на плащ-палатку, подвешенную к потолку блиндажа, с шуршанием потекли сквозь бревна струи песка.

Чернобородов, как ни в чем не бывало, постучал тупым концом карандаша по столу, затем бегло просмотрел сделанные им во время моего доклада заметки и закрыл блокнот.

— У меня все. Действуйте… Так, сегодня у нас пятнадцатое… — он посмотрел в табель-календарь. — Не в счет. К двадцать третьему июля ждем от вас пленного.

Через пять минут я выехал к себе в дивизию. Я был дьявольски зол на себя за то, что так глупо, по-дурацки дал слово. Чем больше я размышлял, тем оно казалось менее выполнимым.

— Закурим, товарищ полковник?.. Пока вы у Чернобородова сидели, я в военторге для вас вот что раздобыл. — Хренов торжествующе поднял руку с зажатой в ней коробкой «Казбека». — Десять пачек, товарищ полковник. — Он вскрыл ногтем коробку и протянул мне.

Я взял папиросу, размял. Раньше, чем я успел сунуть ее в рот, Хренов щелкнул трофейной зажигалкой.

— Сам возьми и Петю угости.

Все закурили.

— Хороший анекдотик слышал, — хохотнул Хренов. Он видел, что я чем-то расстроен, и, чтобы меня отвлечь, стал пересказывать анекдоты, услышанные в штабе корпуса. Но я слушал невнимательно, и Хренов умолк.

«Что же предпринять? — вертелось в голове. — Что? Организовать еще один — сто первый поиск?.. Ладно, организовали. А дальше?.. Хорошо, конечно, ширью да высью, а ну как опять рылом в землю… Неужто в землю?.. Это еще посмотрим… В землю!.. А чего смотреть-то… Есть ли хоть малейшие шансы на успех?» Шансы были более чем мизерными. Но другого выхода я не видел.

На КП дивизии я остановил машину у землянки разведотдела.

— Ну-ка, позови Гудковского, — обратился я к Хренову.

Не прошло и трех минут, как капитан Гудковский, своей смуглостью, кучерявыми, антрацитово блестящими волосами и карими дерзкими глазами напоминавший цыгана, сидел в эмке, а еще через две минуты мы были в моем блиндаже.

— Вот что… Запомни это число: двадцать третье июля сорок третьего года…

— Есть. Запомнил.

— Так вот, к двадцать третьему июля мы должны взять «языка».

Гудковский едва заметно усмехнулся, переступил с ноги на ногу, но ни слова не сказал. Молчал я, молчал он. Его широкие разлетистые брови слегка шевелились. Он явно вел разговор с самим собой. В другой раз я, может быть, и пошутил, но тут мне было не до шуток.

— Чего молчишь? Язык, что ли, проглотил?

Гудковский, скривив губы, тяжело вздохнул:

— Эх-хе-хе…

— Или задача не ясна? — Я удивился резкости своего тона и подумал: «Быстро, однако, я распоясался».

Гудковский опять пошевелил бровями.

— Ясна… — и с нескрываемой иронией добавил: — Яснее ясного. Что ж, наше дело телячье… Разрешите идти?

— Постой… Как так — «телячье»?.. Или мы не командиры?.. Думать надо, что говоришь.

— Ясно… — отрезал Гудковский. — Разрешите идти?

— Постой… — Я достал пачку «Казбека» и, раскрыв, подвинул Гудковскому. — Видишь, чем в штакоре разжился.

— Спасибо. Что-то не хочется.

— Бери. От нервов помогает. — Я затянулся, и это меня немного успокоило.

Гудковский тоже закурил. Он сделал глубокую затяжку и с силой выпустил дым через нос. Какое-то время мы курили молча.

— Садись.

— До войны я «Беломор» предпочитал. Ленинградский. Фабрики Урицкого. Умели, черти, делать.

— Так, значит, говоришь, наше дело телячье?

Гудковский не ответил. Сдвинул брови.

— Ты это настроение брось. Слышишь? Я не буду верить, ты не будешь верить, что у нас тогда получится?

— А если начистоту, — Гудковский как-то весь поджался и подался вперед. — Ты веришь?.. Я — нет. Ни на гран! — Он откинулся, убрал рукой волосы, упавшие на глаза, и уже спокойно с какой-то безнадежностью сказал: — Только людей зря положим. Ведь здесь у него… — Гудковский ткнул пальцем в оперативную карту, лежавшую на столе, на которой красным карандашом были обозначены наши части, синим — немецкие, — здесь у него такая сила. Утыкано — ужу не проползти. И нервничает он, день и ночь караулит. Слепой он, что ли? Не видит разве, что мы готовим? Чуть что на реке заметит — огонь. Коряжина плывет — огонь, клок сена или дощечка — огонь. Как тут к нему подобраться? Да и… Что нового, скажи, — он опять подался вперед, — что нового мы от этого пленного узнаем? Не лучше ли нам разведчиков до наступления приберечь?

Час назад я пытался все это высказать Лощилину. И во мне всколыхнулась злость на самого себя.

— Ты что, хочешь, чтоб я сказал, что ты прав?.. Ну — прав. Прав. А дальше что?.. Пленного надо взять. Понимаешь?! Кровь носом, а взять.

— Что-что, а кровь будет.

Мы с Гудковским склонились над картой. И хотя оба знали ее наизусть, изучили до черточки, щупали ее вновь глазами, щупали, надеясь, что она что-нибудь да подскажет.

Сколько мы ни вглядывались, карта молчала.

— Давай, Гудковский, прежде чем что-либо решать, посоветуемся с самими разведчиками. Может, они что-нибудь подскажут.