Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века

– Обижают нашу сестру, Аксюша, это верно. Места нонче такие каторжные пошли, да и хозяйки тоже оченно уж об себе понимают. Мне тоже, милая, навернулось было место, разузнала я это, все разнюхала, и ничего как будто показалось мне, согласна была поступить, ну и пошла рядиться. А барыня-то такая, на манер сухаря, да длинная, мне и говорит: «Все твои обязанности я тебе объяснила, только вижу я, что ты больно шустра как будто, так должна я тебя упредить, чтобы эфтих самых шашнев с барином себе не дозволять, а не то плохо будет!» – «Да я, говорю, сударыня, оченно это хорошо понимаю, ну, только что как же, говорю, мне быть, ежели барин за мной первые учнут? Я-то себе, к примеру, не дозволяю, а ежели они первые, так я, говорю, тогда не виновата, потому, сами небось знаете, наша сестра полу слабого и супротив мужчины, который, ежели настойчивый, нипочем не устоять!.. Ну, известно, не сошлись».

Впрочем, бывали случаи, когда прислуга предъявляла хозяевам далеко не шуточные претензии. Например, в 1910 году некая Гуревич одолжила у своей горничной Большаковой жемчужное ожерелье, но потеряла его на Вербном гулянии. В качестве компенсации хозяйка предложила выплатить несколько рублей, но не учла, что служанка прежде успела показать драгоценную вещь ювелиру. Истинная стоимость жемчуга была определена в 125 рублей. По решению суда именно эту сумму пришлось заплатить Гуревич.

Более сурово поступила француженка Жанна ле Ребур, служившая горничной у испанской танцовщицы Марии Риера. Возмущенная задержкой жалованья, она прямо во время представления в «Яре» взобралась на сцену и стала требовать деньги. Как сообщили газеты: «Получив отказ, Жанна рассвирепела и, бросившись на испанку, разорвала на ней платье и шляпу, сорвала и истоптала бриллианты и золотые вещи на 800 руб. Не удовольствовавшись этим, пылкая француженка еще избила танцовщицу. Скандал завершился полицейским протоколом».

Иногда прислуга фактически брала власть над хозяевами. Поэтесса Нина Серпинская в своих мемуарах упоминает о порядках, царивших в знакомом ей семействе Якуловых: «Всем в доме распоряжалась горничная Таня с потрепанной, капризной мордочкой и манерами французской субретки из провинциального фарса. Она обращалась с хозяевами со снисходительной усмешкой, пользуясь репутацией аккуратной и исполнительной женщины. На самом деле в доме царила полнейшая анархия. Клиенты ждали вечно опаздывавших адвокатов часами. Без крупных чаевых новичку нельзя было рассчитывать, что горничная вообще допустит его к господину адвокату» [119].

Конечно, такие случаи были скорее исключениями. Как правило, наемному работнику, державшемуся за место, приходилось безропотно выносить любую несправедливость со стороны хозяев. Особенно нелегко приходилось прислуге, служившей в домах так называемых Титов Титычей – московских купцов-самодуров. Их тяжелые «ндравы», описанные еще А. Н. Островским, и в начале XX века находили отражение в произведениях писателей, писавших на бытовые темы. Вот как герой рассказа И. Мясницкого – купец, вернувшийся домой не в духе, – привычно общался с кучером:

«Федор Тарасыч как только приехал из города домой, так и накинулся на кучера.

– Ты что же это, – говорит, – Хамова рожа, ездить разучился, что ли? Так ты, черт тебя задави, в кухарки иди, а не в кучера...

Кучер и глаза вытаращил. Хлопает ими и на хозяина взор устремляет. А тот словно с цепи сорвался: так и сыплет...

– На углу, – кричит, – Безымянного переулка чуть меня из саней не высадил. Убить меня насмерть хочешь? На моих похоронах блинов пожрать да до участка назюзиться?

– Да помилуйте, Федор Тарасович, когда же это было? – взмолился кучер.

– Буду я тебе помнить – когда. Было – и кончено. Не помнишь, кого везешь, рожа распивочная... Я, может, не нынче – завтра в коммерции советники попаду, а ты как со мной обращаешься? Как с купцом второй гильдии, «которого от „Яра“ глупым кулем везешь?

– Федор Тарасыч!

– Молчать! Я, брат, пятьдесят пять лет Федор Тарасыч, а ты как был кухарочником, так им и останешься до скончания своего живота...

– Федор Тарасыч! – чуть не плачет кучер.

– Молчать! Хозяйку на днях к сестре возил и на тумбу наехал. Хвалить тебя за это? Да тебя, каналью, повесить за это мало. Такую грузную даму – и вдруг бы ты, рожа усастая, ее об чужой забор! Придавило бы ее забором или нет?

– Федор Тарасыч, да когда же это произошло?

– Без разговоров! Мне твои разговоры все равно, что буру аглицкая королева...

И пошел, и пошел... и сеном-то кучера, и овсом-то, и кухарками, у которых через него, гужееда, никакой настоящей «бланманжи» не выходит... Пушил так, что у кучера с лица пот градом.

– Ну, жисть, дышлом тебе в зубы! – проговорил только тот, въезжая в каретный сарай».

Примерно в таком же тоне Федор Тарасович поговорил в доме со всей прислугой, попавшейся ему под горячую руку, – горничной, бонной, репетитором сына-гимназиста.