Повседневная жизнь России в заседаниях мирового суда и ревтрибунала. 1860–1920-е годы

СУДЬЯ. Но ударить человека в лицо не доказывает того, что вы говорите.

ТАНИН. Как, кого-с и где. Мы тоже на этот счет законы знаем.

СУДЬЯ. Таких законов нет, чтобы можно было бить кого бы то ни было и где бы то ни было. Советую вам помириться.

ТАНИН (Деткову). Что ж, кум, аль мириться будем?

ДЕТКОВ. Теперь ужо и кум.

ТАНИН. Ну да, кум. Твоя жена крестила у моей сестры, значит, и кум. Что ж, завтра Вознесение — хочешь штоф на мировую?

ДЕТКОВ (почесывая голову). Что ж, разве уж для его благородия господина судьи, чтобы, значит, не беспокоить его. Идет. Штоф завтра и штоф на Троицу.

ТАНИН. Идет-с.

СУДЬЯ. Так помирились?

ДЕТКОВ. Пущай его, помирились.

СУДЬЯ. Ну, с Богом, прощайте.

Подкинутый ребенок

Петропавловский полицейский участок в Одессе в 1870-х годах препроводил в камеру мирового судьи протокол по обвинению дворянки Б. в «подкинутии своего только что рожденного младенца к воротам приюта».

На суд обвиняемая явилась вместе с соучастницей, мещанкой, бывшей что-то вроде повивальной бабки. Судья прочитал протокол полиции и спросил обвиняемую, что она имеет сказать в свое оправдание.

Это была молодая девушка лет восемнадцати-девятнадцати, стройная, высокая, с приятными, мягкими и симпатичными манерами, со скромным и детски невинным выражением лица, в больших серых ее глазах светилась не то мольба, не то отчаяние. Сомкнутые крошечные губки как будто твердо решились хранить какую-то тайну. Ее немного впалые щеки были бледны и до того прозрачны, что каждая жилка на висках ясно и отчетливо светилась сквозь ее нежную кожу. Несколько легких морщинок на лбу давали понять, что несчастная женщина вынесла страшное горе. Серое простенькое платье было незатейливо. Но оно скорее сидело на ней эффектно, чем бедно. Обвиняемая стояла в каком-то оцепенении; видно было, что она не осознавала, где она. Вопрос судьи вывел ее из небытия, она вздрогнула, ей стало и совестно, и жалко…

ОБВИНЯЕМАЯ. Я не здешняя. Имение моего отца — матери у меня нет — находится за несколько сот верст от Одессы, вблизи железной дороги. Однажды в пути заболел один человек и, по неимению вблизи ни больницы, ни доктора, был перевезен к нам. От нечего делать, а главное, желая помочь больному человеку, я вызвалась быть его сиделкой. Два месяца молодой человек находился между жизнью и смертью, но наконец молодость и крепкие силы больного взяли свое, он начал поправляться. В долгие вечера, беседуя с ним, я не могла не оценить его высокого ума, теплоты души и благородных стремлений. Его сиротство, его безотрадные картины жизни, полной борьбы, интриг, зависти людской, и его теплое сочувствие всякому горю, бедности и правде, не могли не повлиять на меня. Сперва он вызвал во мне сомнение, потом более и более глядя на его бледное лицо, вслушиваясь в его речи, я полюбила его. Далее — он уехал в Москву с твердым намерением вернуться через шесть месяцев, чтобы соединиться со мной навеки. Отец мой ничего не знал, так как мой жених просил не говорить ему, пока он не окончит в Москве своих дел и не вернется к нам, как он сказал, «дельным человеком». В продолжение шести месяцев я получала от него письма. Потом письма стали приходить реже. Потом он замолчал. Месяца два тому назад мне сообщили, что жених мой в Одессе. Я отпросилась у отца и приехала сюда, чтобы отыскать его…

Рыдания на некоторое время заглушили голос обвиняемой.

ОБВИНЯЕМАЯ. Остановилась я сперва в гостинице, потом, чувствуя приближение родов, перешла на квартиру. Там я родила. Была два дня в горячке, но наконец выздоровела. Когда я оправилась, мне сообщили, что ребенок мой умер. А потом полиция узнала, что женщина, ухаживавшая за мной, унесла его в воспитательный приют и положила у ворот.

СУДЬЯ. Где же эта женщина?

ОБВИНЯЕМАЯ. Она ушла куда-то, в Балту или другой город.

СУДЬЯ. А это какая же с вами женщина?

ОБВИНЯЕМАЯ. Это хозяйка квартиры, она ровно ни в чем не виновата.

Мировой судья прочел приговор, по которому девицу Б. признал по суду оправданной.

Обвиняемая выслушала приговор спокойно, ни одна кровинка в ее лице не изменилась. Только глаза ее сделались серьезнее, выразительнее, как будто она хотела сказать: да иначе и не могло быть. Лишь когда судья сказал ей, что она свободна и может идти, лицо и шея девушки вспыхнули, она с достоинством поклонилась и плавно вышла из судейской камеры.

Спину располосовал

Остапенко воочию представил мировому судье Одессы (1870-е годы) свою избитую спину, заявив, что эту «шкоду зробив» его хозяин Чашкин.

СУДЬЯ (Чашкину). Что вы скажете в оправдание?

ЧАШКИН. Що скажу? Яко бы я був тут одын с вами, то сказав бы всю правду, а так скажу, що не знаю, хто ему спину располосовал.

ОСТАПЕНКО. Так я сам скажу. Полягалы мы спаты. Чашкин на полу с жинкой, а я на прилавци. Ночь була жарка. Так что стало душиты мене або домовый, або черт який. Я ворочавсь да и упав с прилавци. Упав, да як раз на его жинку. А вин як проснувсь, як схопится за ременную пугу[8] да и давай мене полосоваты, да и давай. Всю спину обидрав.