Повседневная жизнь советских писателей. 1930— 1950-е годы

П. Луговой описывает жилье М. Шолохова: «Он тогда жил (в начале тридцатых годов. — В. А.) в небольшом домике из четырех маленьких комнаток с маленькой кухонькой и спаленкой. Квартира была обставлена очень скромно, никаких следов богатства или излишества не было. В спальне стояли койка, столик, на стене — обыкновенный дешевенький ковер, охотничьи ружья и снаряжение. В столовой — длинный широкий стол, буфет. Узкая коечка, простенькие стулья. Вот и все. В зале располагались комод со множеством ящиков, гардероб, цветы, стулья, патефон с пластинками. Здесь танцевали во время вечеринок, которые устраивал Шолохов»^[296].

Случалось, что обстановка в квартире была одной из составляющих имиджа литераторов, говорила о принадлежности ее хозяина к определенной социальной группе. Молва приписывала им определенный образ жизни. В связи с этим, по воспоминаниям жены, М. Пришвин «…не раз говаривал разным людям, что кабинет в стиле XIX века ему нужен только ради редакторов, — „а то они меня и за настоящего писателя не считают“»^[297]. Описывает жена Пришвина и убранство квартиры: «Рабочий кабинет в Москве построен; он с матовыми темно-синими стенами и старинной мебелью XIX века. Время от времени появляется в нем какая-нибудь новая художественная старинная вещь. Вещи эти начинают жить здесь, каждая со своим собственным настроением, историей, смыслом, а в то же время все они теперь взаимно объединены душой их хозяина. Ничто здесь в этой молчаливой комнате не происходит впустую или бесполезно…

Посреди комнаты висит старинная люстра, она сделана из чистейшего венецианского стекла. Она прекрасна легкостью и чистотой материала. В ней нет ни одной металлической или деревянной детали. По форме она напоминает сложный прозрачный цветок».

Заканчивая наш обзор жилищных проблем писателей в тридцатые годы, отметим, что мы в основном останавливались на положении, сложившемся в то время в Москве и, отчасти, в Ленинграде. При этом не будем забывать, об этом говорит и А. Георгиев, что столичные литераторы в этом отношении находились в привилегированном положении по сравнению с писателями из других регионов^[298].

«Сама хожу в рванье»

Был вечер по-зимнему синий,

когда я, безмолвен, устал,в московском одном магазинев недлинную очередь встал.

Я. Смеляков

Жили плохо. У большинства писателей денег на нормальную жизнь не хватало, а если они и были, то купить зачастую было нечего: товаров первой необходимости, особенно одежды и обуви, катастрофически не хватало. Очереди стали непременным атрибутом советской жизни.

В. Панова, которая имела на иждивении двоих детей и мать, тяжело переживала то, что не может обеспечить себе и им достойную жизнь. Она писала матери 10 апреля 1941 года: «Повторяю тебе: ни платка, ни рейтуз, ни бот (их достать сейчас невозможно!), ни материи… ни другие вещи, к[ото]рые я присылаю тебе, — не смей никому продавать… Пойми: я сама хожу в рванье, чтобы что-то выкроить для семьи, ты мне нанесешь личную, глубокую обиду». Но надо сказать, что в этот период писательница уже стала добиваться определенного признания, ее пьесы стали принимать в театры и публиковать. Поэтому через некоторое время она писала: «…имею уже также лайковые перчатки и хорошие чулки»^[299]

.

Безусловно, женщины-литераторы повседневные лишения переживали значительно острее, чем мужчины. Искренней горестью наполнены дневниковые записи О. Берггольц, сделанные в апреле 1941 года: «Надо одеться хорошо, красиво, надо хорошо есть, — когда же я расцвету, ведь уже 31 год!.. У меня могли бы быть прекрасные плечи, а одни кости торчат, а еще года 4 — и им уже ничто не поможет… Надо поцвести, покрасоваться, хотя бы последние пять — семь лет, ведь потом старость, морщины, никто и не взглянет, и на хер нужны мне будут и платья, и польты…»^[300]

В условиях перманентного дефицита товаров и услуг особую роль в жизни людей играли привилегии на снабжение, которые власть предоставляла различным профессиональным слоям в соответствии с собственными представлениями о их социальной значимости. К привилегированной группе населения относились и писатели.

В 1932 году социально-бытовой сектор Московского горкома писателей добился резолюции в Наркомснабе о повышении статуса распределителя для писателей, которые теперь приравнивались (в соответствии с категорией централизованного снабжения) к научно-техническим работникам. При этом ненормированные товары отпускались бесконтрольно — на пропуске прикрепленного к распределителю ставилась печать, а количество и вид приобретенных товаров не фиксировались. Здесь же снабжались лица, не занимавшиеся творческим трудом. Это обстоятельство особенно возмущало автора заметки в «Литературной газете», и он гневно вопрошал: «Писатель снабжается наравне с остальными служащими литорганизаций и т. д. К чему же, спрашивается, вывеска?»^[301]