Позвольте представиться!

– Что это вы делаете здесь среди ночи? – Голос мамы был подозрительно тих. Но вот она разглядела карандаш в моих пальцах и ахнула, рефлекторно зажав рот руками. И оттуда уже, из-под пальцев, глухо простонала: – Иления, что ты творишь?.. Зачем ты учишь его?

Всхлипнув, схватилась за дверцу и закричала на весь дом:

– Горден, иди скорей сюда! Горден!

Ленни тогда наказали. Я не понял за что, она, видимо, тоже, но стоически сидела целых две недели в своей комнате без сладкого, бумаги и карандашей.

И без меня заодно, потому что видеться нам запретили. Правда, разлучить нас получилось только на один день, а уже следующей ночью я подкрался к запертой комнате сестры и подергал ручку. Она была заперта, но я это и так знал и пришел с четким планом. Хотелось кое-что попробовать. Я уселся на пол перед дверью, закрыл глаза и представил, как берусь за железную прохладную ручку, нажимаю ее, и дверь легко поддается. И скорее, пока картина не убежала из головы, написал печатными буквами прямо пальцем на половице:

«КАГДА КРИ ПРИШОЛ К КОМНАТЕ ЛЕННИ ДВЕРЬ СРАЗУ АТКРЫЛАСЬ»

Пробовать почему-то было страшно, и на пару мгновений я застыл в нерешительности, переминаясь с ноги на ногу. Но все же взялся за ручку – за тем ведь, в конце концов, и пришел. Оказалось – боялся зря.

Дверь сразу открылась.

Когда день вступает в свои права, я похож на замороженного гуся из продуктовой лавки мадам Бирандины. Такой же синий, твердый и покрытый инеем. Делать нечего – кое-как отскабливаю себя от кресла и бреду в спальню. Простуды не боюсь – давным-давно, еще в юности, написал в дневнике: «Я никогда ничем не болею» – и с тех пор не чихнул ни разу. С моим даром-проклятием мне повезло, как никому в этом мире: я мог написать что угодно. Деньги, здоровье, может быть, даже жизнь, не знаю, не проверял. Оба раза, когда имело смысл проверить, я проворонил – был слишком мал, ну а потом… Не осталось уже никого.

Иногда, в моменты, когда одиночество подступает так близко, что кажется, будто стены сжимаются, а воздух в доме совсем иссякает, в голове бьется только: «Пиши! Напиши, и они будут живы!»

Я держусь. Может, только пока. Держусь изо всех сил, сжимая пальцы в кулаки, чтобы сами собой не схватили карандаш и не стали писать. Потому что я не бог и не имею морального права распоряжаться жизнью и смертью.

По крайней мере я так всегда считал.

Но порой дом на улице Семи Кленов становится слишком большим для меня одного, и руки так и зудят…

Мы жили там вчетвером: мама, папа, Ленни и я – в двухэтажном деревянном доме с верандой, когда-то выкрашенной розовой краской. Краска давно выгорела и облупилась, и сквозь нее проступали серые стены дома. Один из семи старых кленов рос у нас во дворе, и мы с сестрой часто лазали в его корявых ветвях.

В день, когда Ленни ушла писать Великий Диктант, листья клена горели красными всполохами, а половина уже облетела и землю до самой дороги устилал ярко-алый ковер.

Так она мне и запомнилась: маленькая фигурка на кроваво-красной земле.