Позже

Заложив фактологический фундамент, профессор Беркетт перебрался в область чистого вымысла… не то чтобы я тогда понял разницу. Он сказал, что ритуал Чудь приходился особенно кстати, когда один из просветленных буддистов встречал в горах йети, также известного как снежного человека.

– Они существуют на самом деле? – спросил я.

– Так же, как и с твоим мистером Террьо, нельзя сказать наверняка. И так же, как и с твоим мистером Террьо, тибетцы верят, что йети действительно существуют.

Профессор сказал, что человеку, которого угораздило встретиться с йети, потом приходилось несладко: йети преследовал его до конца жизни. Был лишь один способ избавиться от преследователя: одолеть его в поединке по правилам ритуала Чудь.

Вы уже наверняка догадались, что если бы бредовый гон был олимпийским видом спорта, профессор Беркетт получил бы за то выступление золотую медаль и установил бы олимпийский рекорд, но мне тогда было всего лишь тринадцать лет, и я оказался в весьма непростом положении. Иными словами, я проглотил все целиком. Если у меня и возникали сомнения в правдивости его слов – честно сказать, я не помню, – то я гнал их прочь. Не забывайте, что я был в отчаянии. При одной только мысли, что Кеннет Террьо, он же Подрывник, будет преследовать меня всю жизнь, мне делалось жутко. Даже не знаю, что могло быть страшнее.

– И как это все происходит? – спросил я.

– О, тебе точно понравится. Это как в той книге сказок, которую я тебе подарил. Все без купюр. Согласно легендам, вам с демоном надо сойтись вплотную и удерживать друг друга, схватившись зубами за язык противника.

Эту последнюю фразу он произнес даже с некоторым смаком, и я подумал: С чего бы вдруг вы решили, что мне это понравится?!

– Когда единение закрепится, начинается битва характеров. Чья воля сильнее, тот побеждает. Борьба происходит телепатически, как я понимаю, потому что противникам было бы весьма затруднительно разговаривать вслух при… э… взаимно прикушенных языках. Кто первым сдается, тот теряет всю власть над победителем.

Я смотрел на него, открыв рот. Я был воспитанным мальчиком, всегда вежливым со взрослыми, особенно с мамиными клиентами и знакомыми, но мне стало настолько противно, что я позабыл о хороших манерах:

– Вы, наверное, совсем головой двинулись, если решили, что я буду… даже не знаю… целоваться взасос с этим дедом! Который к тому же еще и мертвый. Вы разве не поняли?

– Я все понял, Джейми.

– И потом, как мне заставить его подойти? Что я должен ему сказать? «Иди ко мне, Кенни, сладкий. Давай поцелуемся взасос»?

– Ты все сказал? – мягко спросил профессор Беркетт, и я снова почувствовал себя непроходимо тупым студентом. – Я думаю, что деталь с языками – это просто символ. Как хлеб и вино в христианстве – символ тела и крови Христа.

Я не понял сравнения, поскольку почти не ходил в церковь. Поэтому промолчал.

– Слушай меня, Джейми. Слушай очень внимательно.

Я слушал так, будто от этого зависела моя жизнь. Потому что я думал, что так и есть.

39

Когда я уже собрался уходить (вежливость снова возобладала, и я не забыл поблагодарить профессора за науку), он спросил, что еще говорила его жена. Кроме того, где лежат кольца.

В тринадцать лет человек плохо помнит, что с ним происходило в шестилетнем возрасте – ведь это было полжизни назад! – но я без труда вспомнил тот день. Я мог бы рассказать профессору Беркетту, как миссис Беркетт раскритиковала мою зеленую индейку, но рассудил, что ему это неинтересно. Он хотел знать, что она говорила о нем, а не что говорила вообще.

– Моя мама вас обнимала, и миссис Беркетт сказала, что вы сейчас подпалите ей волосы сигаретой. И так и случилось. Вы, наверное, уже бросили курить?

– Позволяю себе три сигареты в день. Мог бы позволить и больше, молодым я уже не умру, но больше просто не хочется. Она говорила что-то еще?

– Ну… что не пройдет и двух месяцев, как вы пригласите на обед какую-то женщину. То ли Дебби, то ли Диану, я точно не помню…

– Долорес? Долорес Магован? – Он посмотрел на меня новым взглядом, и я пожалел, что мы не заговорили об этом в самом начале. Тогда ему было бы проще поверить в мою историю.

– Да. Кажется, да.

Он покачал головой.

– Мона всегда считала, что я имею какие-то виды на эту женщину. Бог знает почему.

– Еще она говорила, что мажет руки каким-то шерстяным воском…

– Ланолином, – сказал он. – От распухших суставов. Чтоб мне провалиться.

– И вот еще: она сказала, что теперь будет некому проследить, чтобы вы не пропускали петельку сзади, когда продеваете в брюки ремень.

– Боже мой, – прошептал он. – Боже мой, Джейми.

– И она поцеловала вас в щеку.

Это был просто один маленький поцелуй, и к тому же давнишний, но он решил дело. Потому что профессору тоже хотелось поверить. Если и не во все, то хотя бы в нее. В этот поцелуй. В то, что она была рядом.

Я ушел, пока был на коне.

40