Прайм-тайм

– Это невозможно, – сказал он. – Все было убрано, каждая вещь упакована. Нет ничего, что смогло бы принять какой-то звук, нигде. Все было отключено, аккумуляторы на зарядке.

– Но электричество ведь подавалось в автобус? – поинтересовалась Анника Бенгтзон. – Видеомагнитофон работал.

Он покосился на нее, репортерша была далеко не дурой. Провел рукой по губам, гладко выбритому подбородку. Потом его взгляд остановился на маленькой красной лампе посередине большой стены, он так резко шагнул вперед, что ударился ногой о стол, вытянул вперед палец.

– Видишь? – сказал он.

– Что? – спросила Анника.

Гуннар почувствовал, что ее глаза уставились на ряд маленьких выключенных красных и зеленых индикаторных ламп.

– Внутренняя связь включена!

Он медленно повернулся, Анника стояла совсем близко.

– Конечно. Внутренняя связь была включена, и звук от микрофона шел на центральный пульт. Это случается постоянно. Порой слышишь по-настоящему неприятные вещи, да будет тебе известно…

Она моргнула растерянно, облизнула губы.

– Ты видишь все эти микрофоны на режиссерском столе? Находящийся в аппаратной персонал использует их в случаях, когда они хотят пообщаться с кем-то из работающих на площадке. Чтобы получить возможность разговаривать, надо надавить на эту клавишу… – Гуннар наклонился вперед и показал кнопку примерно сантиметровой величины, черный переключатель рядом с одним из микрофонов. – И тогда звук приходит на пульт, и все могут слышать диалог. После окончания записи ее, собственно, надо выключать, но это, пожалуй, делается довольно редко, и наиболее ужасные комментарии становятся всеобщим достоянием.

– И какова суть этих комментариев?

Он немного шире расставил ноги.

– Видеорежиссеры обычно позволяют себе высказаться после окончания записи относительно тупых гостей, безруких операторов, идиотов ведущих… обо всем на свете. Это может получиться довольно неловко. Стефан любит злословить. Он говорит обо всех ужасные вещи.

– Так что же тогда находится на ленте?

– Единственное, что могло попасть туда, – так это внутренние переговоры у места видеорежиссера в телестудии.

– Что-то происходившее там внутри сразу после трех ночи в канун Янова дня?

Гуннар молча кивнул.

– Спасибо за помощь, – сказала Анника, повернулась на каблуках и поспешила из автобуса.

Он долго смотрел ей вслед, слушал тишину, которую она оставила после себя, пытался понять ощущение, возникшее при общении с ней.

Холодок пробежал у него по спине, когда он разобрался с ним.

Анника напомнила ему Мишель Карлссон.

* * *

Утреннее затишье получилось своеобразным. Во всяком случае, необычайно шумным из-за шепота, постоянно нарушавшего тишину. К тому же все старались держаться более плотными, чем всегда, группами и беспрерывно обеспокоенно поглядывали по сторонам. Все знали: что-то происходит, но даже не догадывались, о чем конкретно идет речь. Все были в курсе того, что рано утром телевидение взяло интервью у Торстенссона, но никто не ведал, по какой причине. Но сейчас главный редактор заперся в своем кабинете и не отвечает на телефонные звонки. Все могли видеть, что шеф редакции занят изучением свежей прессы в своем стеклянном закутке, вроде бы абсолютно спокойный, и уже слышали, что председатель правления «Квельспрессен» Герман Веннергрен находится на пути к ним.

Андерс Шюман неподвижно сидел за столом абсолютно обессиленный. Он отдыхал, откинувшись на спинку стула, газета, лежавшая перед ним, помогала ему делать вид, словно он читает. Живот бунтовал, ему уже десяток раз пришлось сбегать в туалет после прихода на работу.

Пятнадцатый раз за четверть часа он взглянул на часы. Ему больше нечего было делать сейчас. Он не сомневался, что его затея в любом случае приведет к каким-то последствиям, теперь оставалось только молиться и надеяться, что они будут такими, на какие он рассчитывал.

Внезапно зазвонил телефон, судя по сигналу, кто-то пытался связаться с ним по внутренней связи. Шюман чуть ли не подскочил на стуле.

– Он здесь, – сообщил охранник Торе Бранд и отключился, не дожидаясь ответа.

Шюман медленно опустил трубку и окинул взглядом редакцию, ожидая увидеть председателя правления.

Но у входа появился Карл Веннергрен, его сын, более быстрый и проворный, чем отец, и прямой дорогой направился к нему. Шюман склонился над газетой, дышал полуоткрытым ртом.

Стук был резким и громким. Он жестом пригласил репортера войти.

– Что ты сделал с Торстенссоном? – спросил Карл Веннергрен с узкими от злости глазами.

– Тебе лучше спросить, что сделал Торстенссон, – спокойно ответил Шюман и перевернул газетный лист. – Что ты хотел?

– Как раз то, о чем ты мечтаешь, – сказал Карл Веннергрен, достал из внутреннего кармана пиджака лист бумаги. – Я увольняюсь, с сегодняшнего дня.

Андерс Шюман почувствовал, как у него зачастил пульс, постарался, чтобы это не отразилось на голосе. Он не прикоснулся к бумаге, оказавшейся на столе перед ним, даже не взглянул на нее.

– И почему? – спросил он холодным тоном.

У Карла Веннергрена хуже получалось прятать эмоции, у него по лбу струился пот, бросившая на стол заявление рука дрожала.