Прайм-тайм

Когда я подъезжаю к кладбищу, по узкой грунтовой дорожке мимо каменной плиты с надписью «Ивентайд»[41] медленно ползет длинная вереница машин, вздымающих клубы песочной пыли. Пристраиваю «джип» в конец линии и, отделавшись от угрызений совести, включаю дальний свет. Это похоронная процессия в память Мэка Бриггса, и я только что к ней присоединилась.

Одна за другой машины выруливают к месту парковки под поросшим травой холмом. Вдали виднеется темно-зеленый тент на металлических столбиках, а под ним ряды складных стульев. Первоприбывшие гуськом шагают к местам для гостей. Мужчины, в солидных пальто, с непокрытой головой, стойко переносят мороз. Женщины, в шапках, закрывающих уши, укутанные в шали, печальны и серьезны, некоторые сжимают в руках букеты цветов или маленькие молитвенники. Маленький мальчик с игрушечным пожарным автомобилем в руках слегка спотыкается о гравий и хватается за руку рядом идущего мужчины. И у мальчика, и у взрослого на лице следы от слез. Стая серых птиц, грациозно порхая крыльями, пролетает над скорбящими и, плавно взмыв в небо, покидает безмолвное кладбище.

Сейчас самое время отправиться на парковку, но во мне неожиданно просыпается совесть, возмущенная моим намерением прошмыгнуть на похороны незнакомца. Она подвергает сомнению все мои цели и призывает на помощь моральные принципы, так что теперь я думаю только о том, как бы поскорее убраться отсюда. Это омерзительно — так вмешиваться в личную жизнь людей. Вот почему репортеров все ненавидят. Вот он, карающий, роковой билет в ад и вечное проклятие, который нельзя ни вернуть, ни обменять.

Но я еще могу спастись. Мне только нужно признаться в том, что я ошиблась. Я перепутала место, простите меня, я искала другую службу. Мне так жаль, всем пока, уже ухожу.

Но ведь надо же узнать…

Поднимаю взгляд и вижу, что работник кладбища указывает мне на свободное место. Подчиняясь ему, запираю здравый смысл в бардачок и вылезаю из машины.

Разместившись среди рядов складных стульев, стараюсь прятаться за старым кленом. Вроде бы меня никто не замечает, но проблема в том, что я вижу только спины людей, что никак не помогает мне в поиске подозреваемых.

Священник отрывается от Библии и обводит суровым взглядом собравшихся, осуждающе прищуриваясь. Гости встревоженно и печально переглядываются. И тут до меня доходит почему — у кого-то названивает телефон: сигнал приглушенный, но, все равно, какая, однако, невоспитанность и непростительное неуважение к бедному…

Шарю в сумочке, проворно откатываясь за дерево. Это мой телефон. С трудом пробравшись рукой через барахло в сумке, жму отбой, не глядя на определитель номера. Прекрасная работа, язвительно поздравляю я себя. Безупречно.

Прислоняюсь к дереву, переводя дыхание. После минутной паузы священник продолжает. Я жду, что какие-нибудь телохранители в черных костюмах выведут меня под белы рученьки и пустят кувырком с кладбищенского холма. И тогда все мои сбережения, включая накопления на пластическую операцию, пойдут в кошельки адвокатов и оплатят огромный штраф за незаконное проникновение на территорию.

Осторожно высовываюсь из-за дерева и озираюсь в поисках рыщущих поблизости охранников. Но священник уже склонился к книге, и, судя по всему, чтение подходит к концу. Гости, кажется, погружены в скорбь, и звонок мобильного им не помешал. Никаких вышибал на горизонте.

Подключаюсь к нестройному «аминь», после чего наблюдаю, как скорбящие подходят попрощаться с покойником, скрытым от их глаз под крышкой гроба. Я почти что в безопасности. Никакие судебные тяжбы с кричащими заголовками в прессе мне больше не грозят. Просто подожду конца похорон и притворюсь, будто ничего этого со мной не случалось. Да, никого из знакомых мне здесь заметить не пришлось, и это полный облом, но, по крайней мере, меня хотя бы никто не узнал.

— Чарли Макнэлли?

Ко мне приближается, аккуратно ступая по увядшей лужайке, усыпанной листьями, какая-то бабулька с кротким взглядом, которая знает меня по имени.

— Чарли Макнэлли, репортер с «Третьего канала»? — повторяет она.

Так и знала. Сейчас она начнет загонять мне про то, насколько лучше я выгляжу вживую, чем по телевизору, про то, что камера добавляет десяток лет и десяток килограммов, как будто я и сама об этом не знаю. Конечно, я признательна своим поклонникам, но нужно поскорее уносить отсюда ноги.

— Да? — Десять секунд. У нее есть десять секунд.

Бабуля не перестает улыбаться, однако возле нее маячат два прислужника в темных костюмах. Подозрительно похожие на кладбищенских вышибал, которых я так боялась. Эти типы окружают ее с двух сторон и наступают на меня, подобные упитанным роботам, запрограммированным на борьбу и защиту любой ценой.

Старческое благодушие исчезает из ее взгляда. Из-под полоски черного платка виднеется седина — это-то меня и сбило с толку. Однако теперь ее выдают слишком высоко поднятые брови и туго натянутая кожа. Нарисованное косметикой лицо ожесточается, а глаза превращаются в узкие щелочки, пронизывающие меня брезгливым взглядом.

Это явно не поклонница.