Правда и кривда

— Так всегда было при Безбородько. Не за вами ли едет подвода?

— За мной, зачем-то на бюро райкома вызывают.

— Наверное, хвалить будут, потому что пашется и сеется, аж гай шумит.

Марко промолчал: не о похвале думалось ему; все беспокоила история с горючим.

На подводе возле извозчика сидел незнакомый мужичонка с шевелюрой грязноватых пепельных волос. Вот он соскочил на землю, с почтительной улыбкой приложил два пальца к жилистому виску.

— Марко Трофимович, мое — вам. Не подвезете ли часом в город?

— Чего же, можно, — с неприязнью взглянул на неопрятного, пахнущего чесноком космача с выпяченными, похожими на узел губами и крупным щучьим носом.

— Вот и хорошо, магарыч с меня, — космач предупредительно улыбнулся, суетливо потоптался на месте, будто земля пекла ему ноги, и тише спросил: — Несомненно, вы не знаете, кто я такой?

— Не имел счастья познакомиться с вами, — безразлично измерил его взглядом Марко.

— И не догадываетесь? — в хитрых глазах непрошеного пассажира как дым вьется хмельная седина. Что-то неприятное, наглое, настороженное и загадочное есть в ней.

— Не имел времени думать над этим важным вопросом, — насмешливо бросает Марко.

Но хортоватый космач не замечает этого. Он с таинственным выражением оглядывается, а потом пронырливый смешок прорывает его узловатые губы.

— Это потому, что мне пришлось иметь дело не с вами, а с кладовщиком. Я Федот Красий, тот самый что вам горючее поставлял. Надеюсь, мы в любых делах поймем друг друга. Я, уже сейчас можно сказать, ваш пахарь!

— Вы наше горе, а не пахари, — гнев сразу румянцами прорвался на лицо Марка, а в золотистых ободках глаз шевельнулась тень. — Неужели не стыдно или хотя бы не страшно вам так жить на свете?

— Лекция по политграмоте? — тюкнул, не обижаясь, Красий. — Я в политкружках уже не просвещаюсь — не такие мои лета. А о совести и страхе могу, если интересуетесь, дать фактическую справочку, только сперва надо найти точку опоры. — Он взобрался на полудрабок, удобнее уселся, а с его глаз сошла хмельная ухмылочка, — они сразу стали тверже и затаили в уголках ироническую озлобленность. — Так с чего же начинать? Разве что так: даже в век социализма каждый имеет свои финансово-коммерческие цепи и бьется в них, как рыба в сетке. Вы, например, хотите сейчас выскочить из общественных долгов. Это вам выгодно и нужно для славы. И я, будь на вашем месте, делал бы то же самое. Но житейские неудачи слизали мою славу и даже мостики к ней. Так надо же мне, если есть голова на плечах, немного лучше жить, чем те, что умеют думать только руками? Вот я и желаю приплыть к своему тихому берегу, что-то выстроить там на черный день для себя, потому что коллективное — это теперь не лучшая мечта моей жизни. Вы имеете свою коммерцию, я — свою, а в коммерции главное — искать, находить, брать и выгодно сбывать… Ну, страх — это уже другая категория, от него рукой не отмахнешься. И не все попадаются, не все ловятся, а когда и ловятся, не все угождают на грозные глаза правосудия, потому что и здесь можно сяк-так найти прокладочки. Кто бы, например, и по какой статье мог судить меня за мою коммерцию? Только фашисты, потому что я воровал у них. А вот вашу покупку у меня можно под какой-либо параграф подвести, потому что вы человек государственный. Так кто кого, спрашивается в задаче, должен спрашивать о совести? — залоснился победной улыбкой привядший вид космача.

— Вон мне, трепач, с телеги! — возмутился Марко, ступил шаг вперед и вырвал у извозчика кнут. — Как разбрызгался!

— Да я себе пойду, обойдемся без нервов, — испуганно вскочил с полудрабка Красий. — Значит, кому-то правда глаза колет.

— Не тронь это слово, негодяй, потому что загрязнишь его! — Марко взял вожжи у извозчика, выскочил на полудрабок, вйокнул на коней, и воз мягко покатил еще не утрамбованной дорогой.

Со временем это приключение с Красием начало Марку казаться даже смешным. «Какая нечисть, а в своих правах разбирается, как юрист-крючкотвор. А когда ты не о правах, а о своих обязанностях вспомнишь?» И пока думалась всякая всячина, лошаденки миновали луга и дубравы, а перед глазами из голубизны неба, еще более голубой воды и зелени земли создавалась, расстилалась молодая весенняя сказка, и посреди нее стояли вербы в зеленых венчиках, как невесты.

Вот с неба голубым комочком взлетел трепетный грицик[45] и сел на расщепленное жерло немецкого танка. Пичужка пренебрежительно ударила хвостом покореженное страшилище, спустилась на землю и осторожно, присматриваясь то одним, то другим глазом к дороге, начала пить из лужицы голубую воду. И что было птичке до танка, до обрубка его тени, захватившей кусок лоснящейся луговины и пару кустиков куриной слепоты.

Услышав стук копыт, она забеспокоилась, притихла, а потом беззаботно выскочила на купену, чтобы лучше видеть мир и свое отражение в воде. Скоро к грицику прилетела его подруга, и они начали ухаживать друг за другом, то приближаясь, то отдаляясь от танка.

И Марко в эту минуту подумал, что смерть может убить человека, птицу, но она не в силах убить любовь.