Правда и кривда

С узкого заиленного проселка он съехал на дорогу, на ее обочинах весна куда ни глянь поставила золотые печати одуванчиков, на них темными сережками шевелились старые, еще прошлогодние пчелы. Сказка весеннего наполовину хмурого дня раскрывала новые и новые картины, а на душе у Марка было теперь так, как в той дали, где играли то солнечные озера, то темнели тени. В памяти всплывали и воспоминания, и разные заботы, и расчеты, но и не забывалось, что наконец-то в землю падает и падает зерно. Этим при настоящих трудностях даже можно было похвастаться, если бы не давила душу история с горючим.

В райкоме Марка встретили настороженными взглядами. Еще не успел он сесть недалеко от Броварника, как Борисенко раскрыл папку с какими-то примятыми бумажками и насмешливо посмотрел на него:

— Пашете, сеете, ведете хозяйство?

— Как говорит сводка, пашу, сею и веду хозяйство, — Марко присматривается к папке, к примятым бумажкам и уже все понимает. — Немало «донесений» собралось на меня?

— Хватит на чью-то голову.

— Значит, министерство связи имело работу? — невесело улыбнулся Марко.

— Еще кое-кто будет иметь ее, — насупился Борисенко. — Значит, самогоном поле пашете?

— В фельетоне так можно сказать, — согласился Марко.

— А как это в романе можно сказать?

— Там пришлось бы написать, что мы пахали поле горем своим. Не от хорошей жизни сели мы на этот конек.

Борисенко сочувственно посмотрел на Бессмертного. Только разные заявления и назойливые напоминания Киселя принудили Борисенко взяться за Бессмертного, потому что иначе ему еще больше могло перепасть березовой каши. Фантастично вышло у него с пахотой, только война может так перепутать добро и зло.

— Вину свою понимаешь?

— Понимаю, — тихо сказал Марко, а в душе все равно не разрушался покой; хоть и не хорошо вышло, но поля у него не лежат перелогами.

— Хорошо, что товарищ Бессмертный хоть теперь понял свою ошибку, — въедливо чмыхнул инструктор райкома Геннадий Головченко, который всегда мог — естественно, в зависимости от обстоятельств — показать свое превосходство над кем-то, свое внимание и уважение к кому-то, а то и полный демократизм, особенно за рюмкой. — Где же раньше была ваша голова?

— Она сокрушалась, что с вашей не встретилась. Вот тогда у нас был бы порядок, — наотмашь ударил Марко и вызвал не одну улыбку, потому что прилизанного Головченко недолюбливали за его своеобразную артистичность и говорили о нем, что он с трех возможных вариантов — МХАТа, музыкальной комедии и райкома — выбрал наименее удачный.

Головченко обозлился, моментальные румянцы раздули его совершенно круглые щеки:

— Посмотрите на этого праведника! Набедокурил сам, а сердит на кого-то! Какая железная логика! — грозно взглянул на Бессмертного и начал теоретически раскрывать суть данной ошибки. С колхозного поля он нырнул в древний Рим, затем в историю средних веков, сдул с них пыль, выхватил какой-то пример и им соединял седую древность с двадцатыми годами двадцатого столетия, когда по селам кулачье перегоняло хлеб на самогон.

— Какая ученость: уже Рим, и Крым, и самогонные аппараты есть, а толку никакого, — скривился Броварник. — Запишем Бессмертному выговор без этой болтовни. Заслужил!

Высокая фигура Головченко задрожала от негодования, но он сдержал себя и спокойнее заговорил к Бессмертному:

— Понимаете ли вы, сколько проиграли в битве за урожай, сколько вы проиграли в глазах людей и руководства?

— Я понимаю свой проигрыш, но понимаю и выигрыш, — гневно встал Марко.

— Это позор! Он абсолютно ничего не понял! — негодующе завопил Головченко. — Похвастайтесь, что вы выиграли?

— Я выиграл годы женской красоты, — гордо сказал Марко, и все взгляды изумленно скрестились на нем.

— О чем он говорит? — у Головченко от удивления даже аж подбородок отвис.

— То, что слышите, — отрезал Марко. — У меня сердце не пеной, а кровью покрывалось, когда я посылал на поле с лопатами девушек и женщин. Сколько эта непосильная работа выжала бы из них здоровья, сколько новых морщин преждевременно избороздило бы милые лица? А теперь, при своем проигрыше, я выиграл годы женской красоты. Это тоже чего-то стоит!

Борисенко улыбнулся, потом засмеялся, махнул рукой и весело обратился ко всем:

— Слышали, товарищи?

— Слышали, Иван Артемович, — радостно ответили ему все, кроме Головченко, который ощутил свое поражение.

— Тогда я мыслю так, — вел дальше Борисенко. — За сердечное уважение к женскому полу и красоте даже не такое прощалось людям! Наверное, придется простить и товарищу Бессмертному. Как вы думаете?

— А таки придется! — зазвучало отовсюду.

— Впервые такое решение принимаем, — удовлетворенно сказал Броварник и ударил Бессмертного по плечу.

После заседания бюро Борисенко один на один остался с Бессмертным и, смеясь, заговорил к нему:

— Выговор висел над тобой, но и здесь выкрутился. Сердился бы на меня, если бы схватил его?

— Нет, не сердил бы, я к нему уже готов был, — улыбнулся Марко.

— Бодришься? — недовольно покосился Борисенко.

— Правду говорю. Этот грех с горючим залез и в мои сны. Так что выговор даже утешил бы меня — сняла бы грех.