Правдивые истории еврейского местечка Черняхов

Жизнь в колхозе становилась всё лучше и лучше: на трудодень колхозники уже стали получать деньги, настоящие рубли, в лавку стали завозить новые товары, хотя с одеждой по-прежнему было трудно. Но в городке был великолепный портной, поэтому все местечковые модницы щеголяли в новых платьях от самого Аарона Бурштейна. Ах, как он шил! От Аарона Бурштейна все выходили графами и графинями в смысле одежды.

Хана Коломиец модницей не была, но девочек своих одевала прилично, особенно Этю. Ну как же, не у всякой доярки дочь в институте училась! После аккуратной Эти вещи попадали к Таньке, но на ней они просто горели. Так что обе дочери выходили Хане в копеечку. Но к этому празднику Хана заказала платье у Аарона и себе. Нарядное, оно висело на плечиках и ждало своего часа.

Ах, какое счастье! Все говорили о том, что Германия стала другом Советского Союза! А то нет-нет, да и проходит слушок о войне. А война, как известно, в планы колхоза никак не входила: люди только-только начали жить по-человечески.

«Только бы Этиного жениха уже демобилизовали из армии! – думала Хана. – Хороший парень из приличной семьи. Да и любят дети друга-друга с самой школы. Ничего, Изенька, приедет Мойшик, поженятся они, детишек нам нарожают, и будет ещё большее счастье. Только ты, муж мой, попроси у Господа, чтобы всё сложилось у мальчика! А то вдруг не успеет приехать, и Этя найдёт себе кого не нужно! Смотрю я, как на неё Ющенко-то Алёшка из соседней деревни смотрит. Прямо сверлит взглядом. Не ровен час испортит девку! Что ты, Изя, это я к слову. Она у нас знаешь какая! Умница и красавица. А этого Алёшку я на порог не пущу», – жаловалась Хана Изиному портрету, что висел на самой видной стене в большой комнате. Так разговаривала Хана с мужем каждый день, перед тем как лечь спать.

Глава вторая

Свадьба

Недолго радовалась Хана счастливой жизни. Случилось всё то, чего она боялась: Мойша так и не успел демобилизовался из армии, Этя получила назначение не в свой колхоз, а в соседний, и, наконец, за ней стал рьяно ухаживать тот самый Алёшка Ющенко. Он дарил ей цветы, встречал с работы, провожал до дома, где Этя снимала комнату, и вскоре сделал ей предложение.

Алёшка Ющенко был редким красавцем. К тому же он был умён и хорошо знал литературу. Родители его, зажиточные крестьяне, которым каким-то непостижимым образом удалось пережить всё то, что советская власть творила с кулаками, встали в позу и воспротивились неудачному, с их точки зрения, выбору сына. При родителях Алёша называл Этю Любой, а она не очень-то и сопротивлялась: Люба, так Люба. Мама Алексея плакала, причитала и, глядя на еврейскую красавицу, пыталась отговорить сына от необдуманного шага. Отец один раз даже за ремень схватился и пару раз огрел непокорного сына по спине, но тот не сдавался.

«Ты хочешь иметь чёрную жизнь?» – спрашивали родители сына. – Пойми, дурень, жиды – они такие! Они хитростью проникают в нормальные дома и рожают еврейских детей. У них национальность-то по матери идёт. Твои дети, рождённые от этой еврейки, тоже будут евреями! Одумайся, сынок!» – причитала мама.

«Какая разница? – искренне не понимал сын. – Они ведь будут украинцами по отцу! Ну и пусть, что по маме они будут евреями».

«Ты не понимаешь! Ты у них вечным халуем будешь, дурак! Знаешь, как эти еврейки из мужиков подкаблучников делают? В два счёта! Смотри на Натаху Бутко! Чем не невеста? А Нинка Самохина! Красавица! Сам бы женился!» – уговаривал отец.

«Придурок! Самохина ж русская! Так уже какая разница?» – возмущалась мать отцовскому вкусу.

«Ну, знаешь, русская – это ещё куда ни шло. Жидов нам только в родне не хватало», – спорил отец и грозно смотрел на сына.

«А и правду отец говорит, сынку. Всё ж русская лучше! Смотри, у нас и свиньи, и куры, и коровы, всё своё, хозяйство вон какое. Нужны ей будут наши свиньи! Агрономша сраная, подумаешь! Ручки белые! Не будет тебе, сынок, нашего родительского благословения», – поддакивала отцу мать.

То же самое происходило и в доме Ханы.

«Подумай, доченька! Миша вернётся рано или поздно, поженитесь, детишек нарожаете! Работай себе! Иван Савельевич сказал, что перевод тебе всё равно сделает. На черта он тебе сдался, этот Алёшка, с его мамашей и их свиньями? Ты хоть видела их?»

«Кого, свиней?»

«Ты мне голову не морочь. При чём тут свиньи? Родителей твоего женишка. Заставят они тебя помои выносить – будешь знать. Я тебя разве для этого учила?»

«Мамочка, нравится он мне, понимаешь? А с Мишкой… Это в нас детство играло. Ну, пожалуйста, не мучь меня!»

«Пожалеешь, Этя. Ох, попомни моё слово! Когда мать не права была? Разве ж было такое? Танька, хоть ты сестре скажи!»

«А что я ей скажу, мама? Оставь ты свою Этю в покое. Всё равно сделает, как хочет!»

«А ты что молчишь, Изя? – обращалась плачущая Хана к портрету. – Ты разве не понимаешь, что она с ума сошла? Да они, эти Ющенки, евреев на дух не переносят. Все так говорят!»

Но Изя молча смотрел на своих девочек и лишь иногда Хане казалось, что он с грустью покачивает головой.