Правитель империи

Прошелся несколько раз из конца в конец гостиной, делая глубокий вдох и отводя руки на высоте плеч, насколько мог, назад за спину. остановился перед зеркалом, пригладил еще густые волосы и сам себе заговорщически лукаво подмигнул: «Ну что, Бенедиктов, вот тебе и шестьдесят стукнуло!.. Интересно, сколько человеку остается жить, когда ему стукнет шестьдесят?

И когда врачи, да и он сам, считают, что он находится в относительно добром здравии? Тридцать? Сорок? Пятьдесят лет?

Взять, например, Толстого, Вольтера, Бернарда Шоу… Черчилль смолил непрерывно сигары, глушил коньяк — по бутылке в день.

И, говорят, предпочитал наш, армянский… — Бенедиктов усмехнулся, представив себе Черчилля, с которым он встречался, с сигарой и рюмкой коньяка. — И ничего — наверно, до ста бы дотянул, если бы не бурно прожитая молодость…» Напевая вполголоса «Сердце красавицы…», Иван Александрович не спеша направился на второй этаж в свой кабинет. В приемной его уже ждал помощник. Пройдя в кабинет, Бенедиктов сел в кресло, спросил: — Ну-с, друг мой, что сегодня новенького из Москвы? Присаживайтесь, что же вы стоите?

Зная, что обращение «друг мой» неизменно означало доброе расположение духа «самого», сухопарый, подтянутый помощник улыбнулся, протянул папку с бумагами. Но продолжал стоять.

Телеграмм было две. В обеих его поздравляли с шестидесятилетием, с орденом, желали здоровья, счастья.

Оставшись один, Бенедиктов повернулся в кресле к окну, задумался. Высоко в небе, широко распластав крылья, парил орел. Он делал большие круги, становясь все меньше и меньше, пока, наконец, не растаял в слепящем просторе. Никто не видел, как умирают орлы. Бенедиктов вспомнил: где-то он читал, что орел, почувствовав приближение смерти, взмывает ввысь и, сложив крылья, падает вниз, разбиваясь о скалы. Красивая, гордая жизнь у этой птицы. И горькая смерть…

К семи часам вечера в гостиной Бенедиктова собирается человек пятнадцать. Появляется и сам хозяин* Он в сером легком костюме, сияющий, радостный. Вместе с ним входят экономический советник Сергеев, инженер Голдин и Кирилл.

— Извините за опоздание, друзья, — говорит посол. — Дела!.. Прошу к столу! Асенька, — он отыскивает глазами жену военного атташе Кочеткову, хохотушку и модницу. — Не откажитесь быть хозяйкой нашего застолья!..

За столом некоторое время все молчат. Никто не решается взять на себя инициативу произнести тост.

«Боятся, как бы их в подхалимаже не обвинили», — недовольно думает Бенедиктов. Он встает, поднимает бокал с шампанским.

— Спасибо вам за то, что вы пришли разделить со мной мою радость, говорит он. — Да, да, я не оговорился — радость, мое шестидесятилетие. Ведь многие из вас как думают? Бенедиктов — старик. Скоро на пенсию пора… И правда, по годам я старше многих, сидящих за этим столом. Но я убежден, что человеку столько лет, на сколько он себя чувствует. Итак, за энергию и молодость в работе! Во всем: в жизни, в труде, в любви, — за молодость!

— Ивану Александровичу — ура! — негромко восклицает Раздеев и бежит чокаться с послом. Второй тост произнес Кирилл.

Он встал среди общего разговора, почти никому тут не известный человек, постучал вилкой о рюмку.

— Я не мастак тосты говорить. Но два слова скажу. Скажу!

Да, извините, товарищи. Кто я, к примеру, такой? Рабочий с Бхилаи. Монтажник. Вот и все. А с Иваном Александровичем мы лет сорок знаемся. Если я что не так, ты, Иван, скажи. Добро?.. Я не за посла Бенедиктова, я за рабочего человека Бенедиктова хочу выпить. Иван всю жизнь свою тружеников был. Великим. И когда простым сельхозрабочим был. И когда директором совхоза — а я тот совхоз строил. И когда послом. За тебя, Иван, сын Александра, рабочий на земле человек!

Кирилл выпил рюмку водки до дна, осторожно поставил ее на стол, подошел к Бенедиктову. Они крепко обнялись, расцеловались по-русски, трижды…

Танцы? были и танцы. И Бенедиктов так самозабвенно кружился в вальсе с Асенькой Кочетковой, что у многих молодых мелькала ревнивая мысль: «И откуда что берется? Ведь в седьмой десяток вступил»…

Глава 10

Неотправленное письмо Беатрисы,

написанное за месяц до приезда Раджана в Нью-йорк

«Раджи, милый, любимый, несравненный!