Правитель империи

Пишу тебе эти слова и понимаю — какие они безликие, стертые, затасканные. Не потому ли зачастую любящие говорят на языке, понятном лишь двоим? Но для разговора на таком языке нужно, чтобы ты был рядом. Ведь это язык устный, на бумагу он не ложится — получается абракадабра. Я сижу на террасе летнего дома, что в сорока пяти милях от „Большого яблока“, на берегу океана. Три часа дня, идет мелкий, теплый дождь.

Грустно. Кажется, из белесых нитей небо без устали ткет саван для надежд и мечтаний. Хочется закрыть глаза и плакать и не думать ни о чем. Но я не могу не думать. О тебе, о себе, о нас. Думать не конкретно о каких-то поступках в будущем, делах, а просто так: на свете есть ты, и я люблю тебя, и между нами — вечность. И я плачу, но слезы легкие, не горькие, без обиды на судьбу или кого-то. Нет, они льются, а я улыбаюсь, не вытирая их, я знаю — скоро, совсем скоро рядом будешь ты. Так рядом, что я смогу протянуть руку и дотронуться до тебя и утром, и вечером, и ночью.

Дотронуться! Сказали бы мне о подобных мечтах год назад!

Я, наверно, потеряла бы сознание от смеха. Да, все меняется, и быстро. Теперь мне не до смеха. Ожидание выматывает сильнее самого рабского труда.

Постепенно привыкаю к газете. Славные ребята здесь трудятся. Всякие попадаются, конечно, но в основном это порядочные парни. Помнишь Тэдди Ласта по прозвищу „О'кей“? Он процветает. Почему? Ответ даст его новое прозвище, которое теперь пристало к нему намертво: „Флюгер“. Когда он трезв, он со мной в высшей степени почтителен. Когда же хлебнет слегка „горячительного“, пытается волочиться, изобретает комплименты, приглашает в гости. О Боже! Над ним смеяться — и то скучно.

Искупалась — и продолжаю тебе писать. Дождь кончился.

Солнышко, воздух прозрачен и пахнет морем. Настроение радостное, под стать природе. Скользят по воде белые свежеумытые яхты. Их паруса уносят меня в даль, по годам-волнам, в детство.