Правитель страны Даурия

– Думаешь, меня, полководца, забытого богом войны, такая судьба радует? Вокруг нас – бои-сражения, миллионы погибших, а мы с тобой так и остаемся «энералами», не удостоенными, как говаривали в старину, «чести поля боя». И, по всей вероятности, так и дождемся конца, ни разу не сразившись ни с одним из вероятных противников. А следовательно, не познав ни славы Аустерлица, ни горечи Ватерлоо.

«Забытый богом войны полководец, – не без ехидства повторил про себя Бакшеев. Определение явно импонировало ему. – Пожалуй, так оно и есть. С той только поправкой, что и тебя самого тоже следует причислить к нему. А посему грош вам цена теперь обоим». Вслух же он произнес:

– Нет, атаман, я так не думаю. Лично я – нет. Но из этого не следует, что так не думают многие наши старшие офицеры.

– Коим и думать по этому поводу не положено, – стукнул кулаком по столу главком. – Кто конкретно?

– С вашего позволения, обойдемся без имен, – нервно помахал руками Бакшеев. – Важна суть: они считают, что как боевой атаман вы себя уже исчерпали и в этой войне вы уже «пас».

– Почему они так решили? – недоверчиво прищурился Семёнов.

Он и в самом деле не верил, что офицеры поставили на нем крест. Однако, считая эти «слухи» всего лишь домыслами Бакшеева, генерал всё же жаждал аргументов.

– Исходят из того, что свою «большую игру» в освободительном движении вы завершили вместе с Гражданской войной.

– Значит, как полководец я так и «полег» где-то на полях её сражений?

– В определенном смысле – да.

– И что же, по-вашему, уготовано такому главнокомандующему, если он все еще обладает полной властью? Рискнете поднять бунт? Решитесь на заговор против своего казачьего атамана? Выкладывай, энерал-казак, выкладывай!

– О бунте речи не идет.

– Пусть те, кто решится помышлять о нем, знают: даже до расстрела не снизойду. Как собак, перевешаю.

– О, нет, в жестокости расправы никто и не сомневается.

– А вдруг кто-то решил усомниться, в соболях-алмазах?! – все агрессивнее становился Семёнов, словно уже сейчас готов был подписывать приговоры, кто осмелился…

Бакшеев умышленно выдержал небольшую паузу, дабы позволить атаману немного поутихнуть. Он прекрасно помнил, как легко можно его «завести» и скольких усилий стоит потом охладить пыл.

Облегчало жизнь комкору только то, что, в общем-то, окончательно успокаивать главкома он и не собирался. В нём давно созрела готовность подсунуть батьке-атаману пяток имен «зарвавшихся» офицеров, то ли на жестокую промывку их мозгов, а то ли на скорую расправу. Бакшеев понимал: месть генерала нескольким своим подчинёнными, если, конечно, правильно её потом преподнести и истолковать, могла бы послужить той последней каплей в чаше терпения, которая и так уже давно переполнена. Единственное, чего при этом нужно опасаться – что этот очередной «бессмысленный кровавый русский бунт» может смести и его самого.

Но сложность заключалась не только в этом. Кемпейтай внимательно следила, чтобы в число наказуемых атаманом не попадали офицеры, когда-либо оказывавшие услуги то ли ей, то ли… разведке советской. Для тесно сотрудничающих с японской разведкой это было проявлением опеки. А что касается замеченных в связях с коммунистами, то японцы опасались, как бы семёновская контрразведка не поспешила с ликвидацией тех, кто мог бы дать им ценные сведения. К тому же они желали знать, насколько глубоко и по каким каналам проникают красные в белоказачьи ряды «маньчжурских станичников». Поэтому квантунцы с немыслимой дотошностью разбирались с каждым попавшим в немилость казачьим офицером.

Задевать сейчас японцев не стоило: они и так были раздражены упорством русских, и не имело значения, что в основном – военными успехами… Советов. К тому же Бакшеев никогда не исключал: и свои казачки в отместку за его доносы тоже в спину могут стрельнуть.

– Пока нет смысла особо волноваться, господин атаман, – рассудительно пошел он на попятную. – Вы же знаете: как только войско долго засиживается в казармах, начинается мелкая буза. А коли так, тут и моей плетки достаточно.

Семёнов подозрительно воззрился на комкора, оставил в покое графин с водкой, за который в очередной раз было взялся своей, словно в печи обожженной, пятерней, и нервно постучал костяшками обеих рук по краю стола.

– И все же… – хитровато прищурился он, максимально приближая свое полное, потное, увенчанное лысеющей макушкой, лицо, к собеседнику, – что они пророчат мне в этой офицерской, смею полагать, «бузе», в соболях-алмазах?

– В офицерской. А значит, самой опасной. Без поддержки командиров здесь, на чужбине, казачки голов не поднимают. Знают, мстить будут все: и свои, и японцы, и даже множество раз обиженные маньчжуры.

– Так что именно предрекают?

– Разное, – пожал плечами Бакшеев, чувствуя себя в роли мелкого эскадронного «стукача». Сейчас ему хотелось как можно скорее уйти от этой темы, как-то замять её. Однако атаман оставался непреклонным:

– Это не ответ, энерал-казак, – решительно помахал он вновь зажатым в кирпичную пятерню водочным графином.