Право выбора

— В шестьдесят пять человек должен обладать холодным рассудком. Как по вашему, зачем все-таки за рубежом сооружают дорогие стальные оболочки?

Дранкин сразу сникает.

— И все-таки попрошу вас постараться. Традиция.

— Ладно. Постараемся. Только за пульт сядете вы.

Откуда у тихого, скромного Дранкина стремление к парадности? Приурочить… Установка создается годы и годы. По сути, только на монтаж изготовленных на заводах по типовому проекту конструкций нам потребовался год. Пуск установки еще ничего не означает. Будут переделки, смены отдельных узлов, устранение, возможно, крупных недостатков, которые выявятся в процессе испытаний и длительной работы. Установку создает не только наш институт. В нее вложены усилия многих промышленных и проектных организаций. И они трудились вовсе не для того, чтобы какой то Дранкин, имеющий к строительству весьма отдаленное отношение, мог где-то там «в верхах» с солидным видом доложить: «Физический пуск установки произведен раньше намеченного срока на четыре месяца. Мы приурочили ввод в действие…»

Мне и смешно и грустно.

Через день Федор Федорович сует бумажку:

— Вы официально утверждены первым оператором.

Еще одна осень. В аллеях парка будто прошлась огромная утка — на земле кленовые листья. Можно было бы назвать деревья индикаторами времен года, да что-то не хочется. В какие бы сверхмодные слова ни облекали мы простые представления, все равно сердце будет дрожать при шорохе каждого опадающего листа. Осень, осень… Та же боль, те же самые пустынные аллеи, хрусткие ветки, лиловые тени, заснувшая темная вода реки… Нет Зульфии. Осенью у людей бездонные души.

Здание нашей установки — тридцатиметровый темный куб — в самом деле напоминает древнюю усыпальницу или мавзолей исчезнувших времен. Тут нечто космическое, говорящее о вечности. Пустынность подчеркивают большие блестящие плиты перед фасадом.

Осенью почему-то хочется каменистой белой дороги, придавленной зноем. Где я видел эту дорогу? В Крыму, на Кавказе? Не все ли равно? Обстоятельства забылись. Осталась белая солнечная дорога. С каждым годом все больше и больше хочется света, веселых, беззаботных людей. Хорошо еще шляться по гулким осенним лесам. Или, скажем, взобраться на самый высокий холм и долго смотреть в пустынную знойную степь. Чтобы орлы над головой, волны горячего ветра, курганы и глинобитные развалины… Чтобы вспыхивали далекие озера, а вдалеке — голоса, женский смех, звон железа… Чтобы ночью тянулось к небу зарево костров… Чтобы чудились смуглые мужественные лица… чтобы красное пламя отсвечивалось на бронзе шлемов и узорном серебре колчанов… Чтобы из золотых чаш и ритонов лились потоки вина, а в ночную тишину неслись нестройные заунывные голоса…

Лишь однажды мне показалось, что умереть — не так уж страшно. Это когда светящийся океан раскачивал наш пароход, а над головой сияло яркое звездное небо. Тут было нечто величественное, несвойственное эфемерной жизни. Впрочем, забота о собственной смерти всегда смешна. Стоит ли заранее хлопотать о месте на Новодевичьем? Развеется ли твой прах по ветру или поставят над тобой пирамиду — все равно. Ведь красота в самой жизни, наполненной большой и малой борьбой за то самое будущее, которого пока нет, но которое может быть, если ты постараешься. Его не принесут ни добрые гении, ни инопланетные жители, оно — в тебе, всегда только в тебе.

Мы придаем времени эпические черты и за всем этим иногда забываем, чем пахнет смола на бревенчатых стенах. Будущее почему-то представляется в феерическом озарении искусственных солнц, и чтобы — хрустальные громады городов, взметнувшиеся к облакам, техника на каждом шагу; заранее придумываем название для каждой кнопки. Только человека почему-то оставляем глупым. А может быть, и городов-то не будет. Просто сплошной лес или парк и бревенчатые хижины. Технику — в Антарктиду! Так-то было бы лучше, здоровее. Впрочем, пусть разбираются сами.

Нынешний день должен считаться особенным: физический пуск установки! Кто-то совершит очередную обрядность: перережет ножницами красную ленточку, члены комиссии важно направятся в здание, с деловым видом обойдут все помещения. Можно пускать! Потом все поспешно покинут здание. Останутся сотрудники и охранные посты.

Не испытываю ни трепета, ни волнения. Для меня пуск — не просто нажатие кнопки. Не торжественный момент, о котором любят писать в газетах, а мучительный и длительный процесс. Я бы лично, исключил все «торжественные» моменты, оставил бы серьезных людей наедине с их серьезным делом.

Не видно Федора Федоровича, не видно члена комиссии Цапкина. У Дранкина обычная болезнь — атония желудка, понижение тонуса блуждающего нерва. Герасим развлекает больного анекдотами, размешивает ложечкой лекарства. Да и зачем они тут? Вот если бы у меня или у Бочарова случилась атония…