Предатели

— Нужно сообщить им, что со мной все в порядке.

— Конечно.

Она прошла в комнату, предоставив Котлеру самому закрыть за ней дверь.

Он отошел от дома и остановился посредине поросшего травой клочка. Ничего лучше в таком положении не предпринять. Отец звонит юной дочери, чтобы признаться в плотском грехе: такой звонок следует делать, стоя на вершине самой высокой горы либо качаясь на волнах посреди океана, где ты не более чем крохотное пятнышко на темной сцене, ничтожное на фоне библейской безбрежности. Такой разговор, Боже упаси, никем, кроме Бога, не должен быть услышан.

Три раза привычно нажать пальцем на экран — последовательность мелких движений, привычных, почти уже безотчетных, — и у Котлера перед глазами всплывает имя Дафны и ее номер. Он тыкает в экран, и стеклянный брусочек издает сигнал. Так сейчас происходят эти ужасные вещи — в несколько касаний. Не то что прежде: тогда писали письма за кухонным столом или в тишине тюремной камеры — ни дать ни взять церемония. И даже не то что телефонная будка с ее громоздким, подзуживающим, ворчливым аппаратом. Только с церемонией или без, а последствия те же самые. Ты принимаешь решения, и тебя рано или поздно привлекают к ответу.

Котлер вслушивался в просительные гудки телефона. Он знал, как это работает. У абонента высвечивается имя, так что Дафна будет знать, что звонит он. В Ялте сейчас половина двенадцатого вечера, в Иерусалиме столько же. В это время, и даже позже, Дафна вовсю болтает с друзьями по телефону. Они с Мирьям периодически выговаривали ей за это, но особо не усердствовали. Дафна была славной девочкой, хорошо училась. По меркам ее сверстников, Дафну даже нельзя было назвать бунтаркой. Мирьям хотелось от нее побольше усердия в вере, но, учитывая, что сам Котлер религиозным рвением не отличался, на большее Мирьям рассчитывать не приходилось. В семьях всегда возникают всевозможные комбинации, союзы и общности — неустойчивые, готовые легко рассыпаться в прах, но в их случае расклад вышел довольно заурядный: сын пошел в мать, дочь — в отца. Так что Мирьям посчастливилось передать всю свою безграничную любовь к Богу и Его суровым предписаниям Бенциону. А вся независимость, вся непокорность духа, присущие Котлеру, были то ли переняты, то ли унаследованы его дочерью. Даже если Дафна на него злится, она, как и он, не станет юлить, выскажет все как есть.

— Где ты? — осведомилась дочь совершенно родительским тоном.

— В надежном месте, — ответил Котлер.

— Еще один секрет? — съязвила она. — Я тебе звонила.

— Знаю, Дафночка, — сказал Котлер. — Мне очень хотелось тебе позвонить, но раньше не было возможности.

В трубке послышалось шуршание — дочь явно куда-то шла.

— А ты-то где? — спросил он.

— Дома.

Снова зашуршало. Потом стихло.

— А мать дома?

— Ты позвонил, чтобы с кем поговорить — со мной или с ней?

— С тобой.

— У нас рабби Гедалья. Они с мамой в другой комнате. Они знают, что я разговариваю с тобой.

— Как она?

— А ты как думаешь? Ты ее очень обидел, папа. Она этого не заслужила.

— Ты права. Не заслужила.

— Но ты все равно так поступил.

— Дафна, это две разные вещи. Первую отцу с дочерью обсуждать не пристало. А что касается второй, то просто поверь, что у меня не было выбора.

— Я тоже не жажду говорить с тобой о сексе, только я не наивная девочка и вообще уже не ребенок. И не забывай: мы живем в Иерусалиме, а тут повернуты на сексе, как нигде в мире, — половина народу ходит в шерстяных балахонах, лишь бы только не путаться с каждым встречным-поперечным. А ты, значит, шерстяной балахон не носил и пошел на поводу у своей похоти.

Похоти. Слово это она произнесла смело и бесстрастно, словно пытаясь не выдать своего отвращения к позорным отцовским страстям.

— Не хочу даже произносить ее имя. Меня тошнит от одной только мысли, что она все это время крутилась у нас в доме — вся из себя преданная, вся из себя почтительная. В подруги ко мне набивалась. Ни стыда ни совести у человека. Ну да что теперь об этом говорить, правда?

— Что я, по-твоему, должен сказать, Дафна?

— Ты на ней женишься?

— На будущее я пока не загадываю. Ни на счет этого, ни на счет многого другого.

— Не понимаю. Зачем тогда ты допустил все это безобразие?

— Я же сказал, Дафна: у меня не было выбора.

На другом конце трубки повисла пауза. Дочь явно начинала раздражаться и закипать. Котлер представил, как она сидит на кровати в своей комнате и, скрестив ноги, смотрит в стену умными темными глазами. Как отцу сказать ребенку, что любишь его? Любишь всем сердцем. Любишь, даже когда он на тебя злится. Ибо что есть эта злость, как не досада, круто замешанная на любви?