Предыстория

— Вы еще наивны, молодой человек, хорошо, по-детски наивны. Много бы я дал, чтобы так же верить в жизнь и людей, как вы. Свои мнения. Ого, наши феодалы, наши денежные мешки, многое бы дали, чтобы совсем лишить людей собственного мнения.

— Но ведь вы, например, высказываете их, не боитесь.

— Эх, друг мой, я отсидел уже два года в Золане, я болен чахоткой, и наверное, скоро умру. Если б вы знали, какой это ужас и одиночество сидеть в каменном мешке. И главный ужас, что нельзя рассказать никому, что нельзя писать, что ты один и не можешь ни с кем поделиться мыслями. А они там большие и горькие. И полнейший ужас невысказанного. Тысячи диковинных замыслов родились и умерли в душе от молчания. Я надломлен, я уже старик, несмотря на мои сорок пять лет. Я вышел, наконец, но я не могу писать. Они кастрировали мою мысль, мою фантазию, они убили во мне поэта. И главное то, что я и здесь чувствую себя одиноким. Так вы не боитесь? Вы хороший юноша, я это вижу по вашим глазам. Вы слушаете старика, а то все другие бегут от меня как черт от ладана. Вы думаете, что в Тайном Совете сидят дураки. Это верно, но и дуракам иногда приходят в голову умные мысли. Они не трогают старого больного человека. Зачем им нужен лишний мученик, о котором могут вспомнить люди. Пусть лучше поэт Шуберт умрет в постели с ночным колпаком на голове. Но я их перехитрил. Когда дерево догорает — оно разбрасывает много искр, от них может начаться лесной пожар. Пусть не от всех, но от одной искры может. И вот я хожу потихоньку и разбрасываю искорки да искорки. Они сделали глупость, и поэт Шуберт перехитрил их. Я умру, но перед смертью еще сделаю что-нибудь. Они думают, что если я не пишу — я безвреден. А я хожу и разбрасываю искорки. Вот. А вы кто такой, молодой человек? Вы не поэт?

— Нет, я, к сожалению, за всю жизнь не написал ни одной строчки. Я бакалавр университета, Ян Вар.

— Вы молодец, дитя мое. Поэту в наше время нечего делать, и многие талантливые люди ходят как последние бронтозавры по заплеванному лицу планеты. Древняя поэзия железных людей умерла, наша поэзия — труп. Мы слишком долго жили паразитами, мы моральные паразиты, своего народа у нас нет, от него мы так же далеки, как и от китайцев, к примеру. Иссяк главный источник великой реки, потому что мы с высокомерием отвернулись и от наших людей, и от вас, покоренного народа, который мог бы быть нашим братом, если бы мы не наплевали в колодец. Ужасно пусто и холодно в мире, молодой человек. Когда я лежу в постели и смотрю в окно — каждый холодный луч звезды колет мое сердце. Иногда звезда вдруг вспыхивает, и мне кажется, что это несется с далекой звезды сигнал о помощи. И потом думаю, что свет шел оттуда десятки лет, и даже если это сигнал, то те люди, которым грозило бедствие, уже давным-давно мертвы. Так и я. До тюрьмы я старался извиниться перед вашим и моим народом за прошлое. Я писал историю и, чтобы отдохнуть, любовные стихи. Вторые любили, первые проклинали, и они всегда съедали все мои средства. Но я должен был их напечатать. Я писал, а передо мною стояли тысячи обиженных нами ваших предков. Я должен был оправдаться сам и осудить притеснителя. И вот я писал. Какой это ужас, когда сотни замученных при жизни стоят в ночи перед тобой и тянут худые руки. Я думал, что передо мной еще треть жизни, что, расправившись с предками, я перейду к потомкам, и тут за оскорбление верховного правителя принца Гиацинта Нервы, деда нашего теперешнего Франциска Нервы, меня бросили в тюрьму в Золанскую цитадель. Я не завершил всего. Как вы думаете, забудут ли меня?

— Я думаю, что нет, — ответил Ян.

— Вот-вот, — подхватил Шуберт, и глаза его заблестели еще сильнее. — Меня не должны забыть. Я много сделал. Призраков с каждым днем было все меньше и меньше, но оставшиеся так жалобно смотрели на меня. У меня, кажется, галлюцинации, я сильно развинтился. Но я все же крепко вздул этих предков. До меня все доходило поздно, как свет от звезды в окно. Народ кричит, он дает сигналы о помощи, а до меня доходят отданные им десять лет назад. И я вздул их врагов — всех этих Рингенкопфов, Штайницев, этого Фридриха фон Лёве, этого прохвоста Лотария Рингенау, этого прохвоста Альбрехта Бэра, муза которого носит окровавленный меч и пьет кровь из шлема. Я разрушил их романтизм в истории, кто-нибудь другой потопит их сейчас.

Ян приподнялся и осторожно заметил: «Вы знаете, я уже второй раз слышу неодобрительный отзыв о Бэре, а ведь это мой любимый поэт».

Шуберт внимательно посмотрел ему в глаза и, покачав головой, сказал ласково: