Прелюдия 11

Я лежу на одеяле, заложив руки под голову, и наблюдаю, как розовеет небо. Вокруг тишина, только стрекочут кузнечики. Освежающее, жужжащее безмолвие. Мы против правил лежим в траве, нет ничего, за что мы могли бы зацепить гамаки. Всю ночь мы шли на восток через высохшие прибрежные болота, под конец при свете луны по моему компасу, хотя я не знаю на-шей отправной точки. Самых густых зарослей мы избегали, а там, где приходилось прорубать себе путь, скорость продвижения падала до нуля. Я постоянно повторял, что мы тем вернее окажемся в безопасности, чем дальше уйдем от места высадки. Я прикинул: мы прошли километров двадцать пять, но как далеко ушли от обломков яхты — никто не скажет.

Из сумерек показались Обезьяньи горы, их мягкие очертания скрывают, насколько они непроходимы. Местами вековые заросли кустарника, голые скалы, бамбуковые джунгли и склоны гор, изъеденные пропастями и провалами. Мне ясно, что мы там обнаружим: несколько сот людей в жалчайшем состоянии. Вот уже несколько недель, как превосходящие силы врага окружили всю горную область — это тысячи плохо вооруженных и почти не обученных милиционеров, но они берут своей массой. С тех пор как снабжение с воздуха парализовано, наши люди испытывают недостаток во всем: в боеприпасах, продовольствии, справной обуви, медикаментах, может быть, даже в соли. В тренировочном лагере в Сан-Амбросио нам этого не говорили, но у меня свой опыт. Но вот мы здесь! С нашим приходом все переменится. Как важно оказать им помощь, вырвать их из болота отчаяния. Мы все — передовой отряд, боевое копье освободительной армии, и я его командир. От меня во многом зависит выполнение задачи.

Рядом со мной Родригес сказал:

— Там, где нас выбросило, Серхио, — это Крокодилий полуостров. Теперь я разобрался. Ближайший городок — Росалес.

Между двумя голыми вершинами зажглось солнце, окрасив-шее все предметы вокруг. Трава стала коричневой, кусты — серо-зеленого цвета, на побелевших ветвях полно желтых шипов. Но издали нас манила лаковая зелень верхушек пальм и красно-бурая земля под ними. Я заставил себя смотреть на этот пейзаж — таких, охрового цвета, склонов я не видел два с половиной года; но особого чувства я не испытал, и хорошо, что так. На воспоминания нет времени, я хочу не мечтать, а сражаться. Свобода или смерть! Мы защищаем права народа! Мы восстановим демократию... Эти слова звучали, я был очарован их звучанием. Поразительное чувство: ощущать, как под твоими собственными пальцами прогибается плоть истории.

Нечасто в жизни человек может выпрыгнуть из собственной кожи. Я родом из Виборы, из южного предместья. Тихая тенистая улица, соединяющая два мира. Наверху по проспекту Санта Каталина проплывают «шевроле» — мимо белых вилл врачей и адвокатов, неоновых реклам и фасадов домов с приспущенными жалюзи. А внизу из распивочных вылетают мириады мух, теснятся под раскаленным солнцем хижины из пальмовых ветвей, канистр и гофрированной жести, их крыши вот-вот провалятся... Дом у нас низкий и узкий, на улицу выходят три зарешеченных окна, при доме есть гараж для нашего тарахтящего «форда». За дом мы платим девяносто пять песо квартплаты. В нем живут мои родители, дядя с семьей, две старые тетки и обе мои сестры. Когда они выйдут замуж, сюда же переедут их мужья. Клан помогает каждому, но требует, чтобы деньги отдавались его главе. Сейчас они у бабушки, глава клана она. Деду принадлежала фабрика мороженого, но он заложил ее за игорным столом; проигрыша он не пережил.

Мой отец был таможенным инспектором. Каждое утро мчался по улице Хесус-дель-Монте в порт. Он был женат трижды: каждый раз под давлением родственников. Однажды он совершил свадебное путешествие в Мехико. Будучи восторженным либералом, вмешался там в политическую борьбу и сражался с противниками генерала Мачадо, пока глаза у него не открылись и он не понял, что генерал — гангстер. Люди Батисты выгнали его из таможни, и отец отправился в Испанию, воевал против Франко. Мы, Фигерасы, конкистадоры, непокой у нас в крови. Из Барселоны он вернулся в трюме корабля (там его спрятали) совершенно больным. Устроился бухгалтером в универмаг «Конец века» и в перерывах между припадками кашля рассказывал о былых подвигах.

Пример отца должен был меня образумить. Клан оплатил мою учебу — я обязался повиноваться. Для вида ни во что не вмешивался, стал нотариусом. Им пришлось раздать кучу подарков, чтобы я получил место. Государство платило мне двести двадцать песо в месяц. Но из них мне приходилось оплачивать помещение, телефон, секретаршу, посыльного и делопроизводителя, спавшего в приемной.