Прелюдия 11

Это была красная, как стоп-сигнал, несколько вызывающего вида машина, всего четыре месяца назад принадлежавшая «Стандард-ойл». Рамон вел ее осторожно, только что он пропустил вперед апельсинового цвета такси, но Даниела чувствовала, что на них смотрят. Слишком необычно для Гаваны, когда в такой шикарной машине сидят двое мужчин и девушка в военной форме. Там, в горах, от Эсперансы до самой маленькой прибрежной деревушки все знали Карлоса Паломино, знали, что он за человек, и прощали ему эту прихоть, но здесь? У машины восемь фар и подфарников, сиденья из черной кожи, а на гибкой радиоантенне развевается флажок. Когда Рамон касался хромированного кольца на руле, раздавался призывный звук фанфары, за которым следовали восемь или девять аккордов, целая мелодия.

Команданте Паломино расстегнул одну из пуговиц и вытащил из-под рубашки бороду — он имел привычку прятать ее под рубашку, чтобы во время быстрой езды она не лезла ему в лицо. Потом оглянулся и сказал ей:

— Сначала мы довезем тебя до твоего Роберто!

Даниела кивнула, благодарно улыбнулась. Он думал обо всем. Она восхищалась им с первой минуты знакомства. Пусть что-то в нем забавно и трогательно — он личность, а такие нравятся людям, в них нуждается страна. Он не умел говорить, как Фидель, но обращался к сердцам слушателей, сразу беря быка за рога, говоря о главном. В свои сорок лет он был одним из самых старших по возрасту армейских офицеров. Когда подумаешь, сколько он сделал для революции и делает каждый день, мелочно порицать его из-за этого «кадиллака», размышляла она. В этом отношении Рамон заходил чересчур далеко, но, может быть, они и нужны друг другу именно такие, какие они есть, — Карлос и его начальник штаба.

Сейчас они катили по улице О’Рейли, где сплошь одни книжные магазины. Фасады домов сдвинулись потеснее, от них пышет утренним зноем. Сквозь свежевыкрашенные балконные решетки через уличные ущелья протянуты металлические прутья, на которых висят полотнища реклам. Даниела глубоко вздыхает. Ах, эти глубокие тени, этот шум, этот несвежий, но знакомый запах улицы! Рамон поднял левую руку, показывая, что сворачивает. Теперь он медленно тащится за повозкой с фруктами, которую толкает какой-то негр. Она почувствовала, как забилось сердце. Негр продавал дыни. Здесь каждый кусочек улицы — часть ее жизни. Вот здесь они пили с Аурелио апельсиновый сок, и он объяснился ей, за пять дней до того, как они его убили... Он умер на тротуаре в Ведадо, с разорванными пулями легкими...

— Здесь, — сказала она.

Рамон притормозил. Сзади заскрипели тормоза автобуса.

— В восемь перед отелем, — крикнул ей Паломино, когда она выходила. — Привет матери и поцелуй за меня Роберто!

Выходя из машины, она увидела серьезное лицо Рамона, он улыбнулся, но ничего не сказал. Даниела пошевелила кончиками пальцев и быстро повернулась. За их ярко-красным «кадиллаком» собралась целая вереница сигналящих машин, а ведь здесь ее каждый знает, со всех балконов только на нее и смотрят... Наконец-то узенькая крутая лестница, табличка с фамилией, звонок. Внизу автобус зарычал так, что стены, казалось, вот-вот треснут.

Мать бросилась ей на шею.

— Я только вчера тебе написала, — всхлипывала она, и ее глаза наполнились слезами. — Ты ведь останешься, у тебя отпуск? А я сегодня как раз свободна — за кассой мадам Диас... Как ты похудела! У вас там плохо с едой?.. Можешь принять душ, водопровод починили. Но не шуми, Роберто спит. Ты посылку мою получила? Наденешь свитер, у вас холодно, я читала в газете — ночью двенадцать градусов. Ах, моя дорогая девочка! Чего бы ты съела, чего хочется?

И она побежала в гостиную, хрупкая, маленькая женщина в вышитых домашних туфлях и с бигуди в волосах.

Вот он, ее дом. Прежняя жизнь. Ничего не изменилось, и тысячью нитей привязана она к ней. Даниела ощутила, как запершило в горле. Мать. Нервная и трогательно добрая. Ее увядшее милое лицо. Кресло-качалка, с которого она вскочила, еще поскрипывало, рядом лежало вязанье. Искусственные цветы на тяжелом овальном обеденном столе, фарфоровые баночки из-под кремов над фаянсовым умывальником, полированная стеклянная витрина (ее гордость!), за которой стояла посуда, чучело черепахи на желтой каменной плитке пола, проигрыватель, бронзовые статуэтки и множество семейных фотографий — в центре и снимок отца с матерью в день свадьбы — на стене. Домашний уют, который отец с таким трудом урвал у судьбы, все это каким-то непонятным образом притягивало ее, было грустно и одновременно отталкивало. Здесь она была счастлива!..

В соседней комнате она разбудила ребенка и села на свою кровать. Роберто обиженно заревел: он не узнал ее сегодня и не скоро узнает вообще, подумалось Даниеле. Его пушистые волосики слиплись, она сняла с него курточку и спросила мать, глядя в зеркало:

— К чему ты на него столько напяливаешь?

Через брандмауэр до них донесся адский грохот, знакомый ей с малых лет. Шум перестрелок, сцен ограбления или гибели кораблей — ключевых моментов фильмов, которые там показывали. Роберто перестал плакать, сел прямо и, казалось, прислушался.