Прелюдия 11

В «Сан-Ремо» у каждого этажа есть свой цвет: от двери лифта и до пепельницы — так легче сориентироваться и приятнее для глаза. Комната Хулио на двадцатом этаже как две капли воды похожа на мою на одиннадцатом, только то, что там было цвета резеды — постельное белье, обои и прочее, — здесь цвета мимозы. А есть еще этажи в цвете апельсина, фиалки и других сдержанных полутонов. Зато микрофоны они не приспособили под главный цвет комнаты, хотя тут-то окраска не помешала бы. Вскоре после полуночи я установил, что в этой комнате записывающей аппаратуры нет. Очевидно, сюда поселяли людей не столь высокого ранга... Я накрылся простыней, прислушался к подвываниям кондиционера. Но сон не шел. Сначала я размышлял о военном положении, потом о себе самом. В известном смысле эти вещи взаимосвязаны. Вызвал в памяти сообщения последних двенадцати часов. Вот они: предупреждение о возможности высадки десантников-аквалангистов с подводной лодки, появление на широте Матансаса американского радарного судна, акты саботажа на электростанции, авиаматка «Энтерпрайз» с атомным двигателем, сошедший с рельсов товарный поезд, горящие нефтехранилища, «Вуду» над сьеррой, налет бомбардировщиков на столицу, электронный мозг на борту корабля флота вторжения, «джипы» с безоткатными орудиями, нападение на наши аэродромы. И списки для арестов, степени боеготовности, неточные приказы, мобилизация милиции, баррикады из мешков с песком, укрепление острова Пинос, план развития сьерры — это наши контрмеры. Я попытался взвесить то и другое на воображаемых весах. Долго взвешивать тут не приходится.

Время шло. Я переворачивался с боку на бок, спрашивая себя, что сейчас творится там, за герметично закрытыми окнами. События обгоняли одно другое с дьявольской скоростью, а меня теперь словно в вату закутали. Все четыре программы приемника молчат, по гостиничному радио передали несколько песенок. Телефон с тысячепроцентной гарантией прослушивается друзьями Эстебана. Эта тишина может означать все и ничего. Около половины второго я поднялся с постели. В этом аквариуме я отрезан от всех новостей. Что делать, съездить в министерство? Мне вспомнились удивленные взгляды («Ты, Карлос? У нас?.. Это не причина, чтобы терять голову...»). Я принял холодный душ и снова прилег.

Мне часто приходила на ум мысль, что жизнь стоило бы разделить на обозримые периоды. Положим, по пять лет. Всего, значит, в книге жизни будет двенадцать-тринадцать глав. Если оно так, я сейчас читаю уже девятую. А попроще — я старею. По крайней мере, по нашим понятиям. В Латинской Америке если и удается сделать карьеру, то лишь в молодости. Потом останавливаются, толстеют, выпускают пар, кто как. М-да, остывающие вулканы...

Но во мне ничего не погасло. Предстоит совершить немыслимо много. Я явился на свет со взрывателем замедленного действия. По-настоящему я начал жить в тридцать лет, когда исполнилась моя мечта и я стал горным инженером. Родители к тому времени умерли, никто мне не покровительствовал, я все прошибал собственным лбом. Прошло много времени, прежде чем я собрал необходимые для начала учебы деньги. Уровень зарплаты в пятидесятые годы был наилучшим тормозом для парней вроде меня. Я работал на кирпичном заводе, на нефтеочистном заводе, варил асфальт на строительстве дорог, а между делом крутил сигары, был помощником лаборанта на сахарном гиганте Пальма Сориана, водил электрокар на американской авиабазе Гуантанамо, где с грехом пополам научился объясняться по-английски. Под конец я продавал пишущие машинки в Сантьяго, меня взяли на полставки плюс десять процентов комиссионных с проданного. И мне удалось прорваться к учебе. При том условии, конечно, что мысль о браке я надолго выбросил из головы.

Когда мы прокладывали шоссе Байамо — Мансанилья, я часто поглядывал в сторону гор. Там во время второй мировой войны янки обнаружили огромные запасы руд: хромовой, медной, железной и марганцевой. Большую часть разведанных залежей они не трогали, оставляя в виде «стратегических резервов», но будущее за этими местами. Даже тогда раз в неделю из порта выходили рудовозы: янки беззастенчиво вывозили наше богатство в Соединенные Штаты. Должно ли так оставаться вечно? Самые большие прибыли янки давно выколачивали не из сахара и бананов, а из нефти и руды, — такой вывод сделал я из книг, которые читал по вечерам. Поскольку на Кубе не было ни горного института, ни техникума, мне пришлось повторить путь нашей руды. В Питтсбурге с тебя подошвы рвали на ходу, мои сбережения растаяли, как мороженое. Когда однокурсники разъезжались на каникулы, я зарабатывал на будущий семестр и на оплату комнаты в рудниках в Мичигане, на медном руднике в Роки-Монтане или на крупнейшей молибденовой шахте мира в Климахе, штат Колорадо.