Прелюдия 11

Команданте задумался. Коста-Асуль — Голубой берег; это обозначение засело в его мозгу. Отпустил Мелусу. И неожиданно вспомнил о карте, которую Рамон нашел четыре дня назад у убитого янки. Напечатана она на куске шелка и лежала, смятая, в кармане умершего. Паломино достал ее из ящика стола, разгладил. На карте район от Эскольос-Хемелос — здесь они назывались — до Эсперансы. Извилистая линия обозначала путь группы по Крокодильему полуострову. Ему бросились в глаза два едва заметно написанных слова: Коста-Асуль. Это чуть пониже Росалеса. Коста-Асуль — Голубой берег! Сердце бешено заколотилось. Выходит, удар будет нанесен в сорока километрах южнее, сегодняшней ночью. Спрятав кусок шелка, он решил уничтожить добычу Мелусы. Если у него обнаружат еще и план вторжения!.. А если план станет известен, вторжение не состоится?..

План вторжения у Паломино? Почему именно у него? И с какого времени?

Он разложил документы перед собой. Что с ними делать, сжечь? Но в штабе нет печки. Некоторое время он тупо размышлял. Хотелось собрать волю в кулак, отдать какой-нибудь решительный приказ. Мелькнула неоформившаяся мысль: а если собрать штабную роту, сказать речь, окопаться вокруг штаба, а еще лучше — уйти к Пико-Оркидеа. Ведь расстреляют, расстреляют ни за что ни про что!.. Время уходило, а он не знал, на что решиться. В груди у него что-то оборвалось. Вновь вспомнились слова падре о том, что в каждой стране найдутся мужчины, готовые оградить свой народ от худшего... Сейчас его, Паломино, к таким людям вряд ли отнесешь. Он даже не в состоянии обратиться к своим солдатам. Ну, что он им скажет? Ни один из них не последует за ним в горы. Ему необыкновенно повезет, если его обман, сокрытие документов не обнаружатся до утра. В противном случае игра окончательно проиграна. Предателя Паломино к стенке!

Он терпел эту муку минут десять. Но каких минут!.. Зазвенел телефон, звонок резанул по обнаженным нервам. Голос Рамона заставил его встряхнуться:

— У нас тут двое, оторвавшиеся от янки, — докладывал Рамон. — Один из них наш Ласаро, другой — перебежчик из той самой группы «Прелюдия 11», негр. Оба сообщили, что банда задумала прорваться из сьерры на побережье на армейском «джипе». Машину им якобы должна достать Даниела. Это звучит невероятно, Карлос, но ее подстрекали к предательству!

Вот оно — последнее звено в цепи. В цепи случайных, трагических совпадений и ошибок. Он сам выковал эту цепь, и она захлестнет ему шею, задушит его. Он, военный человек, первым делом обязан был сообщить Рамону о поездке Даниелы. Какая уж это забывчивость — кто ему поверит?! Ему нет оправдания.

— Даниела? — Паломино стало трудно дышать...

— Где она сейчас?

Голос из трубки подстегивал его, надо отвечать немедленно, выхода нет.

— Она поехала в Росалес...

— Совсем одна?

Вопросы попадали в Паломино как разрывные пули.

— Не знаю, — ответил он, понимая, что летит в пропасть.

— Это ты ее послал? — не унимался Рамон.

— Нет! — выкрикнул Паломино.

Каждое слово лжи, которое невольно вырывал у него Рамон, делало его положение невыносимым, безнадежным.

— Тогда и ей и нам грозит опасность, — прозвучало в мембране. — Я отрежу банде путь к отступлению... — и, помолчав, добавил: — Даниела должна дать мне полный отчет...

В трубке щелкнуло.

— Рамон! — крикнул Паломино. — Рамон!

Он хотел отказаться от своих слов, объяснить, как все произошло, — слишком поздно! Эта смертельная ошибка сломала ему хребет, оправдываться теперь бессмысленно. У перевала начнется бойня... Паломино рванул ворот рубахи: в кабинете душно. Вот он, его кабинет — сколько жизни связано с ним, здесь он бывал счастлив и энергичен, как никогда в жизни, здесь он диктовал приказы, разговаривал с крестьянами, словом — управлял провинцией. И теперь этому пришел конец.

Бежать? Но куда? В горы, как бездомный пес? К червякам, которых он прижимал к ногтю? Навстречу интервентам, которые придут, чтобы вернуть прошлое, к людям вроде Эстебана, Леона и директора марганцевого рудника? Которые намерены во что бы то ни стало высадиться завтра, теперь ему это известно. О да, он может спастись, для этого достаточно идти на юг, им навстречу. Но теперь, когда перед ним открылся именно такой путь, он совершенно отчетливо понимал, что неспособен и никогда не был способен на такой шаг. Даже в мыслях. Все остальное было полнейшей истерикой, игрой измученного воображения.

Паломино вслушивался в себя. «Без революции ты ничто, — шептало в нем. — Ты ее дитя, плоть от ее плоти, без нее ты сгниешь! Нигде ты себя не будешь чувствовать так, как в этом маленьком кабинете. И не сможешь взглянуть прямо в глаза ни одному честному кубинцу. А Даниела будет указывать на тебя пальцем. Ты послал ее на смерть. Сейчас это факт, железный, неопровержимый. До этого были заблуждения, страх, смятение. Но в этом — если она погибнет — будешь виноват ты один. Что же ты за человек, если оказался способным на такое?.. Но есть увы, которые куда крепче твоего страха, и ты от них не избавишься. Возьми карандаш и напиши: «Простите, товарищи, за то, что я оказался слаб...»