Преторианец

— Он намерен побеседовать со мной о Каире. Хочет вернуться к началу.

Она протянула к нему руки.

Жидкий, водянистый солнечный свет, бледный, как брюхо камбалы, просачивался в высокое окно. Эта комната, как видно, служила прежде парадной гостиной. В госпитале ее называли «допросной комнатой». Годвин познакомился с допросной, едва встал на ноги и смог ходить по коридору. Все проделывалось весьма культурно. Даже чай подавали на серебряном сервизе. Немецких шпионов — далеко не всегда немцев, но наверняка шпионов, если верить ходившим по госпиталю сплетням, — приглашали сюда и предлагали чай, сигару или бренди в надежде, что они расслабятся, размякнут и расколются. Никто точно не знал, срабатывает ли этот метод, но, по крайней мере, никто не слыхал, чтобы из гостиной доносились крики боли.

— Вы не против, если к нам присоединится молодой Престонбери, Роджер? Наш летописец Престонбери, хранитель свитков, он просто черкнет пару заметок для памяти. Протокол должен вестись, вопреки всем ужасам…

— Мне нет никакого дела до молодого Престонбери. Пусть остается или уходит — мне все равно.

— Хорошо, хорошо. Отлично. Ну, вы удобно устроились? В головушке больше ничего не стучит? Нам больше не нужны эти маленькие происшествия, сын мой. Так можно начинать?

Годвин смотрел на него во все глаза. Перед ним был тот же прежний Монк, но Годвину казалось, что он впервые видит этого человека. Да, игра света, как говорится. Он все вспоминал Пристли. Всякий раз, когда ему становилось трудно поверить, что все это происходит с ним наяву, он вспоминал весельчака Джека Пристли.

— Давно можно начинать, Монк.

— Так, если меня не подводит память, — произнес Монк Вардан, — вы побывали в Каире дважды. Первый раз — в конце весны или в начале лета 1940-го. Война еще толком не начиналась, да? Но вы понимали, чего надо ждать. Предчувствия носились в воздухе. В аэропорту вас встретил Саймондс. Я ничего не перепутал? Дерек Саймондс, внештатный корреспондент агентства Рейтер, у него еще такие внимательные блестящие голубые глазки… как у хорошей ищейки…

Глава двадцатая

Лето 1940 года

Каир не похож ни на какое другое место на земле, и в преддверии назревающей войны в пустыне он оставался безмятежен и безучастен. Цензура считала, что горожанам ни к чему знать, как плохи дела у англичан в первой стадии войны с Гитлером, и Дерек Саймондс жаждал настоящих новостей с родины, потому что Каиру приходилось питаться одними слухами. Годвин с радостью удовлетворил его жажду за обеденным столом в отеле «Шепердс», в котором он остановился.

Прощаясь, Саймондс предложил:

— Как насчет выпивки в баре часов в шесть вечера?

— В баре «Шепердса»… — мечтательно повторил Годвин. — Да, конечно, я приду.

— Меня там не будет. Устраиваю свидание одному малому, который хотел с вами повидаться.

— Это еще кто?

— Он просил меня сохранить его тайну, сэр, даже если вы станете выдергивать мне ногти раскаленными клещами.

— Ну, до этого не дойдет, Саймондс.

В то время ходила поговорка, что хотя отель «Шепердс» не так знаменит, как пирамиды, зато в нем можно получить чертовски хорошую выпивку. Отель был построен в 1841 году и приобрел славу в 1870-х, когда служил базовым лагерем для экспедиций Томаса Кука. У каждого клиента был свой излюбленный кусочек «Шепердса». У кого бар на террасе, с плетеной мебелью и звуками пианино, стоящего под колеблемой ветром пальмой над улицей Ибрагим-паши. У кого Мавританский зал, прохладный и тожественный — под куполом из цветного стекла, под которым совершенно терялись восьмиугольные столы и стулья с салфетками на спинках и тугими подушками на сиденьях. Еще был бальный зал со знаменитыми колоннами — копиями колоннады в Карнаке, с пилястрами в виде цветов лотоса, которые подсказали кому-то охарактеризовать архитектуру отеля как «эдвардианский стиль восемнадцатой династии». Еще не следует забывать широкий изгиб лестницы, ведущей в Мавританский зал, и пару высоких эбеновых кариатид со впечатляющими бюстами, которых невоспитанные гости отеля не раз разукрашивали самым скандальным образом.

И наконец, длинный бар, в который и направился Годвин в шесть часов вечера.

— Ну, черт меня возьми, и вправду ты! Молодого Саймондса стоит приставить к награде!

Годвин поднял голову, уже узнав голос, которого не слышал тринадцать лет.

— Как дела, Роджер? Еще держишься?

Лицо, продубленное солнцем, с глубокими морщинами в уголках глаз и губ, седина на висках и на зачесанных за уши прядях. Под глазом шрам — памятка той парижской ночи. На нем был безупречный костюм, бежевый, с бледно-голубой рубашкой и темно-бордовым галстуком. На его крепкой фигуре не наросло и фунта жира.

— Макс, — сказал Годвин. — Как ты меня купил, такой-то сын!

Они горячо пожали друг другу руки, и Годвин вспомнил, что он — один из парней Худа. Макс Худ был единственным на земле человеком, с которым Роджер Годвин, как говорится у людей определенного сорта, «побывал в деле». Они вместе убивали.