Превратности судьбы, или Полная самых фантастических приключений жизнь великолепного Пьера Огюстена Карона де Бомарше

Собственно, Пьер Огюстен давно соблазнен. Он не хуже проницательного принца угадывает, какие замечательные возможности таит в себе этот с виду презабавненький, пошленький, пустенький вымысел. Все-таки он мнется, он не решается погрузиться в пучину новой комедии. Ему видится наперед, какие напасти обвалятся на него, как только фантазия закипит на бумаге, а потом, согласно заведенному порядку вещей, в блестящем исполнении засверкает на сцене. Он отговаривается, втайне желая, чтобы его опровергли, и выставляет на вид из лукавства не самое злостное преступление, которое враги и друзья злорадно припишут ему:

– Ваша светлость, если я второй раз выведу это действующее лицо, я буду принужден сделать его несколько старше и, стало быть, более зрелым, а это значит, что снова поднимется шум, и, кто знает, допустят ли его самого и его более зрелые мысли на сцену, ведь шум у нас, как вам отлично известно, довольно опасен, не для одних тех, кто сочиняет комедии, если всю правду сказать.

Принц как-то странно щурит глаза и тихо смеется:

– Ну, это вздоры, вздоры, мой друг. Уж что-что, а никакие вздоры, я полагаю, не могут вам помешать.

И вправду, уже ничто не может ему помешать. Фантазия то и дело беспокоит, завлекает его, то в карете, то во время обеда, то перед отходом ко сну. В конце концов нечаянно возникший сюжет и мысль о противоборстве высокородной глупости и пребывающего в непохвальном сиротстве ума сливаются в единое целое. Идея представляется настолько насущной, настолько удачной, что воображение, раз пробудившись, не устает плести свои кружева.

Итак, пусть не гораздый на выдумки Альмавива в обмен на невинность наобещает смазливой Сюзанне приданое, перед приданым молодой женщине иной раз трудней устоять, чем перед самым бурным напором мужчины. Пусть явится юный паж Керубино, влюбленный в свою госпожу, единственно потому, что влюблен во все юбки подряд, прелестная беда с такими юнцами. Пусть оставленная, тоже скучающая Розина слегка ответит на невинное увлечение мальчика, ведь все женщины такие кокетки. Пусть стечением обстоятельств или, так лучше, изобретением лукавого Фигаро на бедного Керубино падет жестокое подозрение Альмавивы, и давно разлюбивший жену потаскун вдруг воспылает к ней ярой ревностью и поспешит расправиться с наглецом, данной ему властью отправив его черт знает куда, предположим, что в полк. Пусть на сцене поют и танцуют. А что поют? А вот хоть этот куплет:

В жизни есть закон могучий:

Кто пастух – кто господин!Но рожденье – это случай,Всё решает ум один.

Повелитель сверхмогучийОбращается во прах,А Вольтер живет в веках.

Да он завертит такую невероятную карусель, он намотает такой невероятный клубок, что у почтеннейшей публики и в самом деле кругом пойдет голова, и совершенно немыслимая развязка наступит в самый, самый последний момент, когда уже никто не станет ничего понимать! И затем он даст этой карусели название. Это будет нечто необычайное! Он придумает так, что всех, без исключения всех и каждого с толку собьет. Он поставит два слова:

БЕЗУМНЫЙ ДЕНЬ!

О, это название как будто не говорит ничего! По-настоящему-то следовало бы сказать:

МУЖ-СОБЛАЗНИТЕЛЬ.

Жаль, что столь дерзкой шутки отчебучить нельзя, он дал бы слишком свежий след для врагов, враги ведь непременно найдутся, они уже и есть у него, так устроен этот славно устроенный мир, который назвать разумным решится не всякий чудак, и враги погнались бы за ним по иному пути, а куда у нас приводят иные пути? Вот то-то и есть! И у него рождается целая философия о странности и самых известных названий:

«Между тем название «Безумный день» отбросит их от меня на тысячу миль: они увидят в пьесе лишь то, чего в ней никогда не было и не будет, так что это довольно резкое замечание относительно легкости попадания впросак имеет более широкий смысл, чем можно предполагать. Если бы Мольер назвал свою пьесу не «Жорж Данден», а «Нелепость брака», пьеса его принесла бы несравненно больше пользы; если бы Реньяр дал своему «Наследнику» название «Возмездие за безбрачие», его пьеса заставила бы нас содрогнуться. Это не пришло ему в голову, я же это сделал умышленно. Прелюбопытный, однако же, труд можно было бы написать о том, что такое людские суждения и что такое мораль на сцене, а назвать его хорошо бы: «О влиянии заглавия»…»