Превратности судьбы, или Полная самых фантастических приключений жизнь великолепного Пьера Огюстена Карона де Бомарше

Приблизительно эти идеи вкладывает Пьер Огюстен в неизбежное поражение господина и в неизбежную победу слуги. Однако ж, само собой напрашивается важный вопрос: спрашивает ли Пьер Огюстен сам себя, что останется от монархии, когда привилегии будут отменены, когда бездарных министров отправят в отставку, когда откроется дорога дарованию и уму? Ведь от монархии в таком случае останется только воспоминание. Задумывается ли он над неизбежностью этого следствия из того, что он намеревается предложить? Понимает ли он, что он проповедует революцию, предлагая преобразования этого рода? Едва ли задумывается и понимает. Он напишет комедию и растревожит умы, похоже, нынче ничто иное не заботит его.

Он блестяще исполняет свой замысел. Он виртуозно запутывает сюжет. Блеска остроумия он, уж разумеется, не жалеет. Он попутно отбрасывает кое-какие условности, к которым в ущерб себе прибегает тогдашний театр. Он пишет свободным, раскованным языком.

Кажется, его пьеса так хороша, что просится на сцену сама. Её надо ставить без промедления. А Пьер Огюстен вынужден медлить. Ему невольно припоминаются унизительные мытарства, через которые прошел «Севильский цирюльник», и он вместе с ним. Желательно, чтобы «Безумный день» этой горькой участи избежал, и, понятное дело, он вместе с ним.

Что необходимо сделать для этого? Его богатейший опыт борьбы с преградами разного рода дает однозначный ответ: общественное мнение, общественное мнение, для этого необходимо заранее подготовить общественное мнение. Только вот как подготовить общественное мнение, когда комедию не видел никто? А ведь если общественное мнение не подаст свой голос в пользу комедии, не возьмет её под свою непризнанную, но могущественную защиту, не прикроет её своим широким щитом, любой, даже самый снисходительный цензор непременно зарежет её.

Это паршивый, глупый, но всё же закон. Ибо верно, слишком уж верно говорит Фигаро:

– Я в моих статьях не имею права касаться только власти, религии, политики, нравственности, должностных лиц, благонадежных корпораций, оперного театра, равно как и других театров, а также всех лиц, к чему-либо имеющих отношение, обо всем прочем я могу писать совершенно свободно под надзором двух-трех цензоров.

Попробуй тут извернуться, только попробуй!

Он изворачивается. Комедия ещё укрыта под замком в его секретере, а он уже понемногу рассказывает о ней то одному, то другому из своих самых близких друзей, само собой, под строжайшим секретом. Он даже берет с них наичестнейшее слово молчать, определенно рассчитывая на то, что, по слабости человеческой, близкие друзьям тотчас разболтают столь приятную новость на весь Париж.

В самом деле, не успевает он глазом моргнуть, как по Парижу начинают расходиться круги, точно от брошенного камня в пруде. Его допрашивают, его тормошат. Он отнекивается, отшучивается, а между тем понемногу сыплет остроты, которые отныне принадлежат Фигаро, давая понять, кто говорит и по какому поводу говорит.

Тут уж от брошенного камня расходятся волны. Слухи достигают театра Французской комедии. В театре переполох. Ни один театр в мире не упустит хорошую пьесу, ни один актер в мире не откажется заранее захватить лично для себя хорошую роль. А у Пьера Огюстена давным-давно отличная репутация во Французской комедии. Уж где, где, а во Французской комедии все, от директора до рабочего сцены, знают прекрасно, что этот не напишет слабую пьесу, как не напишет невыразительных, серых ролей.

Натурально, подготовка проходит успешно, первое действие стремительно развивается в нужном автору направлении. Стоит ему словно бы мимоходом заглянуть на спектакль, посетить репетицию, заскочить за кулисы, его обступают, его теребят, а то и прямо, держа пуговицу камзола, требуют текст.

Он и тут отнекивается, отшучивается, сеет остроты, как жемчужные зерна, а между тем точно бы проговаривается, что пьеса-то что, где тут пьесы писать, впрочем, пьеса-то есть, заперта в секретере, пусть полежит, это дело святое, вот ключ, до того опасная вещь, что приходится запирать, никакая цензура её не пропустит, ни-ни, стало быть, не об чем и толковать, не стоит душу ему бередить.

Конечно, как и задумано, толкуют и теребят. Он понемногу идет на попятную, медленно, словно бы нехотя, отступает, сперва читает комедию самым близким, самым верным друзьям, опять-таки под величайшим секретом и предварительно получив наичестнейшее слово молчать. Друзья, как водится, с готовностью наичестнейшее слово дают, слушают текст с ошеломленьем в глазах и приходят в такой необыкновенный восторг, какого он, разумеется, ждал, но никак не мог ожидать.

Вновь по Парижу бурлят и ходуном ходят уже немалые волны. В его доме появляются не ближайшие, но тоже друзья, тоже просят читать. Он сопротивляется то с холодным, то с пристыженным лицом, однако всё же читает.