При опознании - задержать (сборник)

«Ларик, Ларик… Патриот России… Разве мог я тогда, во время тех каникул на Волге, даже подумать, что тот пижонистый корнет, рафинированный, изысканный барчук возглавит банду?! И какую банду! И он сам будет решать, убить тебя или оставить в живых». Не было ничего странного в том, что Шилин не признал и не принял революцию и советскую власть — они отняли у него все. Не удивился бы Сорокин, если б услышал, что Шилин эмигрировал или пошел в белую армию — бывший офицер воюет за свои утраченные привилегии, хочет вернуть старые порядки. Но встать во главе банды, большинство в которой заурядные уголовники — убийцы, грабители, дезертиры, — нет, это не укладывалось в голове. Убивать, вешать, обирать до нитки, отлично понимая, что потерянного не воротишь, — так может поступать только сумасшедший, деградированная до конца личность. Да Шилин уже и не личность, а обычный бандит, убийца. Сколько он уже пролил крови и сколько еще прольет!..

«А ведь он и меня не пощадит!» — вдруг пронизал страх Сорокина. И он поверил в это, похолодел весь и начал думать о своей смерти. Он, как и все нормальные люди, боялся ее и очень хотел жить.

Сводный отряд красноармейцев и милиции, в котором была и конная группа в пятьдесят сабель, ворвался в Захаричи утром. Но было поздно — банда Сивака-Шилина оставила село за каких-нибудь тридцать минут до этого.

Ни Булыга, ни Сорокин уже не слышали криков радости сельчан, встречавших своих избавителей. Расстрелял их ординарец Шилина Ворон-Крюковский. Вошел в тот самый «Пожарный сарай», оставив нараспашку ворота. Золотой утренний свет хлынул в сумрачное помещение. Ворон-Крюковский с лисьей усмешечкой под рыжими усами пожелал обоим доброго утра, похлопал лежащего Сорокина по плечу, думая, что тот спит.

— Милостивый государь, — сказал он, — будьте любезны проснуться и выйти из сарая. И ты, матрос — полосатая душа, тоже. Скоренько, скоренько. Комиссар, пособи матросу. Под мышки его возьми. Вот так.

Булыга со стоном оперся на здоровое плечо Сорокина, и они двинулись к распахнутым воротам. Когда вышли на берег Днепра — он был рядом, — Булыга тут же опустился наземь, стоять не было сил, а потом и вовсе лег, распластался на траве. Вода мягко и тепло плескалась о берег, ласково блестела на солнце, а посередине реки плыл белый табун гусей.

— Присядь и ты, комиссар, — снова похлопал Ворон-Крюковский Сорокина по плечу. — Вот так, правильно, молодчина, слушаешься. Глянь, как красиво гуски плавают.

Сорокин и впрямь смотрел на гусей. И в этот миг сухой револьверный выстрел заставил его содрогнуться. Он круто обернулся. Булыга вздрагивал всем телом, мелко и часто, как будто кто толкал его исподнизу в живот. Ворон-Крюковский стоял над ним с наганом в руке и с той же лисьей усмешечкой, в которой надо всем преобладало любопытство, смотрел, как тот вздрагивает.

— Живой, а? — удивлялся он. — Дрыгает. Вот живуч человек, а?

В следующую секунду Булыга вдруг вытянулся всем телом и затих.

— Теперь готов. — Ворон-Крюковский энергичным жестом сбил на затылок свою смушковую черную кубанку, долгим взглядом посмотрел в глаза Сорокину, словно о чем-то раздумывая. У Сорокина захолонуло в груди, отвернулся от этого взгляда. В этот самый миг Ворон-Крюковский и выстрелил ему в затылок. Обоих убитых столкнул с берега в Днепр.

Банда между тем готовилась к маршу, Шилин был в седле. Ворон-Крюковский подкатил к нему на таратайке и доложил, что приговор исполнил.

— Матроса?

— Ага, матроса.

— А тот?

— Очкарика не стал. Как вы и сказали. Он там, в сарае.

— Ладно, пусть живет, — произнес Шилин, полнясь ощущением собственного великодушия. — Пусть живет и помнит. — Оглянулся на свое войско, которое не выросло, как он надеялся, а наоборот, уменьшилось числом — в бою было потеряно шесть человек, снял фуражку. — Пусть вам всем будет земля пухом, сказал, обращаясь ко всем убитым — своим и чужим.

Ворон-Крюковский тоже снял кубанку:

— Пусть… будет пухом.

В Захаричах в этот же день хоронили убитых: Парфена, гармониста Юрку их убили в лесу во время погони — и двоих крестьян, застреленных за то, что вступились за своих дочерей. Убитых сперва отпевал отец Ипполит, потом прощальное слово сказал командир красного отряда Пилипенко. Это был красивый двадцатилетний хлопец в гимнастерке из красного сукна с «разговорами», в красных галифе, в шлеме с нашитой красной звездой.