Прибой

Проходимцы, которых мы встретили на аллее — неопытные новички. Но это не значит, что они невнимательнее или глупее нас: они вполне могут понимать больше нашего. Однако смутное чувство чего-то упущенного не исчезает.

— Любопытно. Но твоя аналогия немногим лучше максовой, — говорит Рэм, вытащив один наушник. — Я все-таки ставлю на кинотеатр… Или на любой их командный мем.

Костя пожимает плечами. В тишине слышно, как тикают часы. Полшестого.

Обычно все иначе: после ритуала разговоры достигают такого накала, что только обивка на стенах хранит соседский сон, а традиционная бутылка — та самая, образ которой Вадим протащил в глюк в честь первого рейса поезда — уходит за четверть часа. Но сегодня разговаривать не хочется. Не хочется даже думать. Не хочется и разъезжаться — слишком уж все… слишком. Волк и Лена идут на кухню пить чай, но так и не включают чайник: молча сидят, глядя друг на друга. Макс рассеяно листает взятый с полки журнал. Вадим осторожно, линия за линией, стирает печать.

Я забираю из холодильника коньяк. Пить его после того, что сделал Вад, вряд ли стоит. Скорее всего, он попросту безвкусен, как аналоговый глюк табак — и как табак, образ которого побывал в глюке.

— Я пройдусь до аллеи, вылью это там.

Никто не возражает. Костя и Рэм вызываются пройтись со мной, и мы выходим в рассветные сумерки.

— Пива возьмите! — выкрикивает нам вдогонку Вадим.

Пустые улицы похожи на глюк. Только нет никаких рельс, и поют птицы. Тополя на аллее уже начали сбрасывать листья. Осень.

Пожилой дворник в ярко-рыжем жилете метет асфальт напротив институтских ворот и неодобрительно наблюдает, как я выливаю коньяк под понурый тополек.

— Паленка, — зачем-то оправдываюсь я.

— Нормального продукта нынче днем с огнем не сыщешь, — поддакивает Рэм.

— Бутылку хоть не бейте. В урну выкиньте, по-людски, — хмурится дворник. Николай Иванович, Иваныч — так, вроде, его зовут. И работает он в институте давно. Насколько давно — я не помню, но больше десяти лет уж точно.

— Не подскажете, что здесь было раньше, до того, как деревья высадили?

— Сама не помнишь, что ль? Знамо что — электрички ходили. Станцию делали-делали, не доделали, а потом домов понатыкали. И ветку закрыли, ироды. Что б эй-ко-логию, — с трудом выговаривает Иваныч непривычное слово, — не портила, значит, а нам, значит, в автобусе толкайся.

Пустая бутылка выскальзывает у меня из рук и со звоном разбивается об асфальт.

— И грянул гром, — тихо говорит Костя. Он совсем не кажется удивленным.

— Электрички?! Станция?!

— Просил же по-людски, чтоб тебя!.. — Иваныч замечает выражение моего лица и сдерживается. — Ну да, станцию делать хотели… Идите уже. Напакостили, а мне, значит, убирай… Отойди хоть, не мешайся.

Я на негнущихся ногах отхожу в сторону. «Электрички. Станция».

Иваныч, ругаясь себе под нос, сметает в кучу осколки и скрывается за институтской проходной. Костя разминает в пальцах неразожженную сигарету.

— На нас ехал не товарняк. Я думал, вы заметили.

— Что еще, по-твоему, мы заметили?! — взрывается Рэм.

— Что самое время сходить за пивом.

— Так иди. Оба идите, раз охота ругаться. За домом направо. — Я показываю на девятиэтажку напротив. Прямо за ней есть маленький магазинчик, где, накинув сверху стольник, можно через черный ход взять алкоголь в любое время суток. Вернее сказать — должен быть магазинчик.

— Не паникуй. Это помню даже я. — Рэм пристально смотрит на меня.

Он понимает меня лучше, чем кто-либо другой, помнит, что мы друзья, но не помнит доброй половины того, что нас связывает — хотя у него в памяти сохранилась куча разрозненного хлама, такого, как адреса местных магазинов или расписание автобусов до моей дачи. Чаще всего этот хлам бесполезен, но иногда он помогает вспомнить что-то важное. Вспомнить — или додумать. Рэм злится и беспокоится за меня, однако сам он тоже не слишком удивлен. Он знал, что нечто подобное может получиться. Знала и я — но от этого не веселее.

— Я не паникую. Всего лишь хочу спокойно подумать.

— Ну, как знаешь.

Рэм, наградив меня напоследок встревоженным взглядом, неохотно уходит следом за Костей. Я вижу, как они идут через двор, о чем-то споря, и скрываются за домом.

Электричка, станция… Ладно бы еще, трамвайная остановка. Откуда и куда тут могла идти электричка? От кольца до кольца, запасной путь — больше никак. Если, конечно, больше ничего не изменилось. Что точно осталось прежним — так это мое положение: я помню — и вижу — перед собой не тот мир, какой помнят родители, соседи, друзья.

— Сделанного не воротишь, — хрипло говорит Иваныч у меня за спиной.

Воистину. Вряд ли изменилось что-то еще: масштаб не тот. Даже «гром» наш — лишняя работа дворнику, и только. Но все же…

— Да. Вы простите. Мы не хотели… пакостить.

— Напакостили мы или нет — по весне видно будет.

«Мы!?..»

Я оборачиваюсь. Никакой это не Иваныч. Густые усы с проседью под крючковатым носом, высокий, с залысинами, лоб, колючий взгляд. Желтый жилет со светоотражателями накинут поверх синего пиджака.