Придет Мордор и нас съест, или Тайная история славян

Никто, совершенно никто не удивился тому, что автобус въехал в цыганский поселок. Пассажиры — кроме меня — сплошные жители Украины, безразлично пялились в грязные окна. Три раза я спросил у водилы, что мы, в Бога душу мать, тут делаем, и все три раза он послал меня на… Отрекся, словно святой Петр от Иисуса. Дверь открылась и вовнутрь вошло несколько усатых худых типов с печальными, не знающими улыбки губами, словно у той глядящей вдаль Анны-Марьи[171]. С собой они тащили продолговатые упаковки в картонных ящиках, которые они затолкали нам под сидения. И под мое тоже. Я не знал, как спросить по-цыгански «Что я перевожу контрабандой?». По-словацки и по-русински тоже не знал. По-русски же не хотел. А даже если бы и хотел, то совершенно забыл, как переводится «контрабандно перевозить». Мужики обернулись еще пару раз, и все уже было готово. И никто ничего не сказал. Для всех пассажиров было — что можно было заметить невооруженным глазом — совершенно естественным, что подобным макаром они и сами становятся контрабандистами, и что в случае чего отправятся за решетку, ведь на каждой границе в свете устроено так: все, что находится под (или над) твоим сидением — то твое, и плач потом сколько влезет. Но ничего не поделаешь, правила поведения общества более важны, чем здравый рассудок, так что ни о чем я не спросил.

На границе, как и всегда, прошли века. Словацким таможенникам было по барабану, что мы вывозим, зато украинские, во всем блеске постсоветской, бюрократической назойливости, просмотрели, как кажется, каждую тряпочку в багаже пассажиров автобуса. Все пересмотрели, кроме упаковок под сидениями. Вот они по какой-то причине никого не интересовали. Уже успел наступить вечер, а потом и ночь. Таможенники курили и разговаривали о голодоморе тридцатых годов. Я же был, говоря откровенно, слегка удивлен. Я стоял и пялился на Луну, возле которой появилось крупное, белое пятно. Выглядело оно словно комета, готовящаяся столкнуться с Землей, как в начальных кадрах Меланхолии

фон Триера[172]. Спустя какое-то время пузатый таможенник в огроменной фуражке и с настолько большими погонами, что если бы столкнуть его с девятиэтажки, он спланировал бы на них как на планере, посчитал, что помучил всех нас уже достаточно. Он отдал шоферу наши паспорта, вроде как пожал ему руку, и мы могли ехать дальше.

Точно так же, как после пересечения границы между Польшей и Украиной продолжалась ткань старой, австрийской Галичины, так и здесь продолжалась старая Венгрия. Но тут она была покрыта совершенно иным налетом. Проявлялось это, среди всего прочего, в том, что действительность рванула с места в карьер и сделалась гораздо более хаотичной. Пространство было гораздо более запущенным. У въезда в Ужгород стоял построенный из кирпича и выкрашенный в розовый цвет замок прямиком из Диснея. Автобус двигался, старательно объезжая дыры в асфальте.

Я же разглядывался по ночному Ужгороду. Для места, в котором с завтрашнего дня собирались объявить независимость, здесь было весьма даже спокойно[173]. Не видно было автомобилей, обвешанных национальными русинскими флагами. А ведь они должны были быть, раз уж готовится подобный цимес[174]

и объявляется независимость. Так, по крайней мере, это всегда выглядит в телевизионных новостях.

А тут — ничего. Было темно, и лишь иногда что-то эту темноту пересекало: «лада» или новорусский внедорожник. Автобус подъехал к автовокзалу. Темнота и холод были столь же материальными, как патрули охранников в черных комбинезонах. К бетонной глыбе гостиницы «Закарпатье», что торчала воткнутой в мерзлую русинскую землю советским бунчуком, я шел среди серых блочных домов. Комья грязи замерзли и замечательно крошились под сапогами. Я прошел мимо того, что выглядело как киоск на жилмассиве, но, как оказалось, это была будка, в которой продавали иконы. Киоск с православной метафизикой. Я тоже считал, что это как раз то, что данный жилмассив срочно требует.

До меня быстро дошло, что у Ужгорода два центра. Один старый: низкие каменные домишки и даже целые венгерские цивилизаторские улицы. Венгерское пограничье, а при случае — попытка склепать некий европейский лайфстайл. Пабы и пивные, еще не совсем уклюжие, но возводимые. Женщины с химией на головах, в бесформенных тряпках, навьюченные покупками в пластиковых пакетах — то есть, общевосточноевропейская пейзажная доминанта — соблазнились хипстерским кофе в бумажных стаканчиках, и теперь они попивали его, робко опершись о высокий столик, выставленный перед дверью пивной.

И второй центр. Не столько советский, потому что тогда все имело, несмотря ни на что, какую-то форму, сколько постсоветский. То есть: совершенно безголовый, не имеющий смысла и формы. Гигантский перекресток, делящий город на четвертушки. С одной стороны — гигантский бетонный жилой массив, с другой — гостиница «Закарпатье», на третьей стороне — какой-то идиотский торговый центр, выглядящий словно НИЧТО, безуспешно пытающееся сформироваться в НЕЧТО.