Придворное общество

Генрих IV после убийства его предшественника вначале всецело зависел от поддержки дворянства, и в этой ситуации он вначале — также по требованию своих сторонников — принес королевскую присягу, письменный пакт, в котором, в частности, говорилось· «Мы обещаем ему службу и повиновение в ответ на клятву и письменное обещание, которое он дал нам об этом, и на условие, что Его Величество в течение двух месяцев рас порядится опросить и созвать упомянутых князей, герцогов и пэров, коронных офицеров и иных подданных, бывших верными слугами почившего короля, дабы все держали между собою обстоятельный совет и решение о делах королевства, впредь до постановлений… Генеральных штатов, как значится в упомянутых обещаниях упомянутого Его Величества»[176]. Нужно слышать, как, в дополнение к тому, как Генрих IV после про возглашения его королем, еще только намереваясь вновь завоевать свое королевство, предлагает дворянским вождям Перигора «оставив свои дома, объединиться вокруг него, чтобы служить ему при всех обстоятельствах, какие только могут здесь представиться»[177]

, как он зовет к себе «свое верное дворянство Иль-де-Франса, Боса, Шампани и Бри», как он поручает своим наместникам в Пикардии привести к нему «его добрых и преданных слуг»[178]. И, тем не менее, именно он сделал последние решающие шаги по пути превращения старого патриархального союза между королем и дворянством, их связи как сюзерена и вассалов или членов свиты в придворно-абсолютистский тип отношений короля и придворного, получивший затем окончательное оформление при Людовике XIV. Уже очень рано у Генриха начинает вполне отчетливо просматриваться — по необходимости противоречивая — позиция королей и их представителей по отношению к дворянству, характерная для абсолютистского режима. С одной стороны, Генрих IV все еще полностью ощущал себя связанным с дворянством взаимными узами. Он жил в среде дворянского общества[179]

. Он жаловался на положение, грозившее многим «славным и древним родам» (bonnes et anciennes families) полным разорением, и пытался с помощью новых законов помочь им выбраться из долгов[180]. Он делал все, на что только был способен, чтобы примирить своих прежних помощников с новым поворотом дел, в силу которого предводитель протестантского дворянства стал теперь католическим королем, правящим также и этим дворянством. Но в то же время имманентная логика его положения как короля принуждала его подавлять в опускающемся и довольно часто чувствующем себя обойденным дворянстве любые попытки возроптать. И к таким бунтарским настроениям он относился поначалу с неизменной мягкостью и человечностью, помня совместную борьбу и как бы признавая свои обязательства. Он не требовал ничего, кроме того, чтобы строптивцы открыто признали свою вину, и, если они раскаивались, он даровал им прощение, принимал их в свою милость, ничем более не напоминая им об их проступке. Но подчинения, признания своей вины он требовал от них с неволимой последовательностью. Он должен был требовать этого. Например, планировавшего бунт герцога де Бирона король вначале, в доверительном разговоре с глазу на глаз, призвал открыто сознаться в своих бунтарских планах, обещая ему верное прощение, в случае если он сознается и раскается. Однако, после того как Бирон отказывается принести такое признание, король без всякого снисхождения велит предать герцога суду и в конце концов казнить, несмотря на то, что Бирон вновь и вновь напоминает королю об услугах, которые оказал ему[181]

. Но если из этого конфликта между своими обязательствами перед дворянством и непременными требованиями своей королевской власти король нашел выход в позиции хотя решительной, но, в сущности, все же мягкой и примирительной (ее выражением стал, помимо прочего, Нантский эдикт), то по мере укрепления его господства как бы сама сила возможностей, которые оказались в его руках, постепенно все определеннее направляла его на путь абсолютной монархии. «Своего обещания созвать Генеральные штаты он не сдержал никогда. Он хотел, чтобы в управлении государственными делами ему верили абсолютно и немного больше, чем его предшественникам», — говорит о нем один из представителей судейского сословия[182].

19.

Генрих IV оставался в отношении дворянства все же умеренным, и готов был помочь ему, насколько это позволяли обязанности короля. Но в одном решающем пункте и король мало мог помочь дворянству, даже если бы захотел: в его экономическом положении.