Придворное общество

Сказанное выше об идейном мире и направлении взглядов придворных людей и консервативных слоев вообще встречается у Людовика XIV в особенно сильном проявлении: у него была цель, но это не была какая-то цель вне его самого, это не была цель, направленная в будущее. Он написал однажды в несколько более определенном контексте: «Перестать надеяться — ошибочно»[130]. Это, в сущности, справедливо и в этом более широком смысле: король был вершиной. И в его положении не было надежды. Поэтому целью, которую он ставил перед собою на основании возможностей, высвобождаемых его положением, было обеспечение, защита и, прежде всего, преображение его теперешнего бытия[131]:

«Очевидно, что первые высказывания и жесты Людовика XIV стали его символом… Когда он говорил: „Государство — это я“, он всего лишь хотел сказать: „С вами говорю я и никто иной“».

Если называть Людовика XIV одним из творцов современного государства, то, чтобы такое понимание не сбивало совершенно с толку, следует, по крайней мере, знать, что для него самого государство как самоцель фактически не играло абсолютно никакой роли. То, что его деятельность способствовала дальнейшему развитию Франции как более жестко централизованного государства, не подлежит никакому сомнению. Сошлемся тем не менее и в этой связи на цитированное нами выше место из Жюрьо[132]: «Король занял место государства, король — это все, государство отныне — ничто». Сен-Симон, в котором порою было нечто от вига и который, во всяком случае, всегда был тайным оппозиционером, говорит однажды о дофине с похвалой, явно полемизируя с мнением Людовика XIV: «Эта великая и возвышенная идея, что король существует для народа, а не народ для короля, настолько отпечаталась в его душе, что заставила короля вернуться к роскоши и ненавистной войне».

«Государство» как самоцель определенно является здесь оппозиционной идеен. Ей противостоит, будучи стремлением Людовика XIV, а значит, и решающим мотивом политики и действий Франции во времена его правления, притязание самого короля на престиж, стремление не только обладать властью над другими и осуществлять ее, но и постоянно видеть ее публичное признание, а следовательно, и двойную гарантию в словах и жестах всех других людей. Уже для Людовика XIV публичная демонстрация и символизация власти становятся самоценностью. Таким образом, символы власти начинают жить собственной жизнью и приобретают характер фетишей престижа. Подобным фетишем престижа, лучше всего выражающим самоценность существования короля, является идея «Славы».

Этот фетиш престижа оказывался время от времени вплоть до наших дней определяющим для французской политики. Но он стал характеризовать как самоценность нацию или тех лиц, которые полагали, что воплощают в себе эту нацию. Он, кроме того, был тесно связан с задачами экономической пользы. Для самого же Людовика XIV стремление к престижу обладало, по вышеизложенным причинам, абсолютным приоритетом перед мотивацией иного рода. Конечно, экономические причины довольно часто оказывали влияние на общее направление его действий, хотя сам он не всегда это знал и замечал. Но невозможно верно понять ход событии, если не учитывать, что такая структура общества позволяла власть имущему выдвигать притязания на престиж, намного превосходившие его финансовые притязания, и смотреть на последние как на приложение к первым.

Внешняя политика Людовика XIV, как и его внутренняя политика, останутся непонятными, если не представлять себе этой взаимосвязи между структурой его самовосприятия — образа его самого и его «славы» как конечной цели — и структурой его общественного положения в качестве властителя, или сферы его господства. В этом отношении возможности и задачи, присущие его положению, и его личные склонности действовали в тесной связи. То, что он реализовал возможности, которые предоставляло ему его положение, делая упор на славу и престиж короля (то есть себя самого), и то, что фокус его личных склонностей помещался в той же области, было одним из решающих условий так называемого величия. Он выделялся не интеллектом и не богатством фантазии или творческой силы, но той серьезностью и добросовестностью, с которой он всю свою жизнь, каждым шагом своего собственного поведения старался выражать свой собственный идеал величия, достоинства и славы французского короля.

Он занимал позицию короля на той стадии общественного развития Франции, которая позволяла ему в большой степени проявить свое личное стремление к «репутации» и «славе». Соответственно, те из его подданных, которые имели наибольший вес в соотношении сил, люди общественных элит, состоятельных слоев общества, которые сами изо всех сил стремились к престижу, находили в своем короле то, что было их собственным побуждением, но в меньшем масштабе.

Они понимали его и, по крайней мере, отчасти и какое-то время, отождествляли себя с тем блеском, который исходил от его власти, чувствовали, как из-за его королевского престижа растет и их престиж.

10.