Придворный

В начале вашего «Диалога» вы некоторыми торжественными фразами, мало, впрочем, относящимися к делу, пытаетесь прикрыть то, что имеете в душе, говоря, что невежество в людях столь велико, что вас не удивляют ложные суждения черни о происшедшем в Риме; ибо она сводит религию к внешним вещам и, видя их разрушение, думает, что вот-вот погибнет сама наша вера. Но кто хорошо размыслит над тем, что вы пишете, не останется в неведении о том, какого вы духа. И нет сомнения, что кто чувствует бо́льшую горечь от поруганий, которым в Риме подвергли папу и церковные святыни, – они-то и мудрее, и лучше, и они не чернь и не невежды, как говорите вы, поскольку судят о вещах, важных для Церкви, более здраво, чем вы. Затем вы говорите, что, считая похвальным само святое намерение, которым подвигнут простой народ, вы, однако, порицаете молчание тех, которые должны были бы развеять его заблуждение. Итак, вы клеймите невежеством и ложным суждением ту любовь, которую сами зовете святой, и объявляете, что намерены избавить чернь от заблуждения (с этих же самых слов начинал свои сочинения Мартин Лютер). И говорите, будто хотите сделать это ради славы Божьей, ради спасения христианского народа и в защиту чести императора. Но можно видеть, что вы скорее хотите ввести в заблуждение, чем от него избавить: ибо, пообещав одно, делаете другое. И ваш диалог, по вашим же словам, «выходящий на арену, чтобы раскрыть ваши желания», объявляет тайное намерение вашего сердца. И хотя я намерен отвечать только на письмо, а не на «Диалог», – разве насколько необходимость свидетельствовать правду понудит меня обращаться к нему, – не могу обойти молчанием некоторых вещей, относящихся к папе, ибо знать это важно для тех, кто не имеет понятия о ваших качествах. Ибо не знающий вас никогда бы не подумал, что найдется человек на свете, дерзающий бесстыдно лгать даже о вещах столь общеизвестных.

Отвечать же на прочее в вашем «Диалоге» я не стану трудиться, ибо столь невероятные противоречия и обманы, нечестие и злоба, обнаруживаемые по мере чтения книги, говорят за себя сами, и глаза и уши доброго христианина закрываются сами, не желая видеть и слышать вещи столь гнусные.

Отвечу лишь на то, в чем вы хотите уверить читателя как в главной предпосылке вашей книги: что освобождать от заблуждения находящихся в нем всегда хорошо и что люди, а особенно христиане, обязаны прежде всего другого прославлять Бога, заботиться о спасении народа христианского и о чести государей. Но впадающий в заблуждение никак не может избавлять от него других; хулящий Бога не может прославить Его, вводящий в мысли народа злое мнение не заботится о его спасении; кто увещевает государя творить зло, не чтит государя. И поскольку тема вашей книги (как я уже говорил и вы сами сознаетесь) – клевета на папу, не знаю, кто еще, кроме вас, назвал бы это средством прославлять Бога, спасать народ и чтить императора.

Еще вы говорите в начале «Диалога», что, во-первых, хотите показать, что император не несет никакой вины за случившееся в Риме, тем самым молча признавая, что там совершилось зло, – ибо вина есть там, где есть зло. Затем доказываете, что это было наглядным судом Божьим ради наказания города, где великому поруганию христианской веры сопутствовали все пороки, какие способна измыслить человеческая злоба. И стало быть, кажется, уже не хотите признавать его злом – ведь наказание зла не есть зло, – но объявляете его благом, а во многих местах и большим благом.

Эти противоречия вполне сродни намерению, отмеченному как злобой, так и печатью невежества, легкомыслия и тщеславия, которые вам не терпится выставить напоказ. Ибо, заявив в начале «Диалога», что не намерены дурно говорить о папе, вы признаёте, что о его личности не сумели бы судить, если бы даже захотели; но тут же начинаете рассуждать об обязанностях папы и, дав свое определение их, утверждаете, что его святейшество не только не делал того, что обязан был делать, но делал все прямо противоположное. Пользуясь бесчестными наветами и гнусностями, не останавливаясь ни перед чем, вы лживо обвиняете его, приписывая ему то, что было бы слишком тяжко даже для самого преступного человека на свете. И это представляется мне попыткой доказать первое ваше утверждение: что император не несет никакой вины за произошедшее в Риме. Насколько вам это удается, может судить любой.