Приговор

Вернувшись домой, он переоделся в штиблеты, легкие тёмные брюки и синюю косоворотку, какую носят мелкие лавочники, и подпоясался тонким ремешком. Потом набрал во флягу воды и вместе со свечой, спичками, инструментами и парой кожаных перчаток уложил в вещмешок. Браунинг брать не стал. Вместо него сунул в карман брюк Le Rapid — шестизарядный пистолет Бертрана, купленный четыре года назад в магазине «Оружие» на Большой Морской специально для супруги. Именно из него она поразила супостата, орудовавшего в ту пору в Петрограде. Когда сборы были закончены, Клим Пантелеевич зашёл в кабинет и на полулисте почтовой бумаги написал карандашом несколько строк. Затем запечатал в конверт и оставил на столе.

Вероника Альбертовна ещё спала. Горничная Варвара, увидев хозяина в непривычном облике, даже оступилась на пороге, но промолчала.

Уже за калиткой своего дома он остановил пустой экипаж. Извозчик тронул лошадей и покатил вверх по Николаевскому проспекту до самой Александрийской улицы. Сзади, саженей за двадцать, слышался стук железных колёс ещё одной пролётки. У дома № 8 Ардашев сошёл.

Калитка оказалась незапертой, но во дворе никого не было. На всякий случай Клим Пантелеевич набросил изнутри крючок. Раскрыв вещмешок, достал гвоздодёр, легко оторвал четыре верхние доски и заглянул внутрь. Колодец совсем высох и казался бездной, соединяющей прошлое и настоящее. Да, собственно, так и было. Забытый всеми, вырытый более ста лет назад, он снова привлёк внимание людей.

Верёвочная лестница, закреплённая сверху, упала вниз. Статский советник посветил фонарём: трёхсаженная лестница достигла дна. Спуститься по ней не составило бы труда, если бы не вещмешок, который пришлось держать в руке.

Наконец ноги почувствовали твёрдую почву. Фонарь осветил стены, выложенные ракушечником и скреплённые тонким раствором. Кое-где он отвалился, и швы были пустыми. Ардашев зажег свечу и стал водить у самых каменных стыков. Примерно на уровне груди пламя заколебалось. Тогда он поставил свечу на дно, надел перчатки, достал зубило и молоток. Несколько точных ударов и камень поддался. Клим Пантелеевич опустил его у самых ног и освятил зияющую дыру — глазам открылся подземный ход. Второй, третий и четвёртый ракушечник вытащились без особого труда. Он задул свечу, сунул в мешок и, освещая путь фонарём, пригнувшись, стал пробираться по подземной галерее. В некоторых местах потолок осыпался, и приходилось двигаться на четвереньках. Пот струился по лицу, и от нехватки кислорода дышать становилось тяжелее. Постепенно коридор становился всё выше, и можно было двигаться почти в полный рост. Вдруг Клим Пантелеевич увидел выпавший из свода камень, и положил его прямо посередине прохода. Шагов через пять Ардашев остановился, прислушался к чему-то, улыбнулся и стал пробираться дальше.

Вскоре появились поперечные галереи, потом ход повернул вправо, под дом Загорской, а затем ушёл влево и пересек дорогу по направлению к Интендантским складам. Теперь это был уже сводчатый подземный коридор в человеческий рост, который казался бесконечным.

Неожиданно луч фонаря высветил покрывшийся пылью, почти истлевший дырявый мешок, набитый золотыми монетами, рассыпанными по земляному полу. Чуть поодаль, аршина через два, лежал ещё один, и ещё… Клим Пантелеевич опустил вещмешок, нагнулся, взял одну монету и осветил. Диск был украшен восточными письменами, в центре сиял полумесяц. «Точно такая и была спрятана внутри брегета, найденного в кармане поручика Рахманова девять лет назад на Соборной горе, — вспомнил Ардашев. — Золотой туман с отчеканенным именем персидского шаха Ага Мухаммада. И год тот же — тысяча двести одиннадцатый, что соответствует нашему тысяча семьсот девяносто седьмому». Он положил персидский туман в карман брюк. «Ну вот, — с удовольствием заключил он, — в деле полковника Игнатьева и поручика Рахманова поставлена точка. Содержимое восьмого сундука фурштата, отправленного из Тавриза самим Александром Грибоедовым, найдено… Был бы жив следователь Самоваров, наверняка бы, обрадовался… Пора и мне возвращаться на свет Божий». Статский советник уже повернулся назад, но неожиданно ему в лицо ударил ослепительный луч фонаря, от которого он невольно закрылся рукой.

— Не двигайтесь. А то пристрелю. Руки поднимите. Вот так. И отбросьте ногой солдатский сидор. Фонарь — на землю. Хорошо. — Незнакомец усмехнулся. — А вы, Клим Пантелеевич, можете быть паинькой, правда, лишь в том случае, когда на вас направлен ствол кольта.

— Мой бог! Савраскин? Вы ли это? — развёл руками Ардашев.

— Как видите. Явился с того света.

— Вам идёт борода.

— А меня раздражает. Жарко. Теперь сбрею. Усы, пожалуй, оставлю. Ну какой француз без усов? В Париже все ходят с усами. Уеду отсюда, как порядочный капиталист. И, перефразируя слова классика: прощай, умытая кровью и осточертевшая Россия с красными, белыми, зелёными…А вы, поди, давно меня на каторге схоронили?

— Я понял, что вы вернулись.

— И как же это вы догадались? — бывший репортёр выдавил улыбку.

— Бросьте паясничать, Савраскин, вы же сами мне оставили знак.